Увидев такие лапти, Екатерина сообразила, что стоящие перед ней мужчины называли не стартовые номера, а размеры обуви.
С трудом, но ботинки ей все-таки поменяли на ее родной 37-й размер.
Всех лыжниц вывели на старт. Екатерина подошла к судье и, краснея, попросила поставить ее последней — чтобы она никому не мешала. Судья посмотрел на нее и согласился.
Гонка началась. Все побежали, а Екатерина пошла. Один из организаторов соревнования не торопясь догнал ее и, глядя на ее лыжную ходьбу, сказал:
— Вон там, за кустами, от основной лыжни влево ответвляется еще одна, покороче. Ты по ней иди. Если по основной пойдешь, нам тебя здесь до вечера придется ждать.
Екатерина послушалась и побрела к кустам. Там лыжня действительно раздваивалась. И Екатерина пошла по левой. Шла она, шла, очень устала, раскраснелась, номер у нее сполз на бок, шапка съехала на затылок.
Екатерина настолько вымоталась, что даже не заметила, как со своей проселочной лыжни она попала на торную. Она прошла по ней еще минут пять и вдруг неожиданно для себя увидела растяжку, на которой было большими буквами написано слово «Финиш», и стоящих зрителей, оравших ей: «Давай, давай!» Екатерина подумала, что ее торопят как самую последнюю, и пошла быстрее. Но оказалась, что она пришла первой.
На следующий день на рояльной фабрике в честь Екатерины была вывешена поздравительная стенгазета-молния.
Потом, через пару месяцев, ее послали на соревнования по плаванью. Надо сказать, что плавала она еще хуже, чем бегала (вернее ходила) на лыжах.
Пловчих вывели к бассейну, поставили на стартовые тумбочки, и судья выстрелил из пистолета. Все прыгнули и поплыли, а Екатерина осталась.
— Прыгай! — заорал ей судья.
Но засмущавшаяся Екатерина сказала ему, что прыгать в воду она боится. После этого Екатерина по железной лестнице спустилась в бассейн и поплыла. По собачьи. Она проплыла весь бассейн — все 25 метров. Надо было преодолеть еще столько же. Но Екатерина вылезла из воды и села на бортик. Все остальные спортсменки давно финишировав, смотрели на нее.
— Ты назад поплывешь или нет? — крикнул ей судья.
— А как же. Только отдохну немного, — ответила Екатерина.
И на этот раз Екатерина вернулась с наградой. Сам главный судья настоял, чтобы ей выдали особый диплом — «За упорство».
После этого начальство отправило Екатерину на шахматный турнир.
И Екатерина два раза подряд привозила оттуда диплом, хотя в шахматы играла еще хуже, чем ходила на лыжах и плавала. А привозила она наградные листы только потому, что другие учреждения вообще не присылали участниц на эти соревнования. И Екатерине ставили победы автоматически.
А вот на третий раз Екатерина наконец-то обнаружила соперницу.
Разыграли фигуры. Екатерине достались белые.
Но соперница заявила, что так как она пришла первая, то и белыми играть будет она. Они поскандалили, потом помирились, затем начали партию. Игра затянулась. Женщины настолько увлеклись ею, что не заметили, как все мужчины-шахматисты постепенно сгрудились вокруг их стола. Ошарашенные гроссмейстеры молча наблюдали, как на единственной женской шахматной доске белый король гонял черного, безуспешно пытаясь «съесть» его. Больше фигур на клетчатом поле не было.
* * *
Морозова прожила в Господской месяц, познакомилась почти со всеми ее обитателями, подружилась с кобелем Люсей, каждый вечер сопровождавшим ее на реку, одна ходила к астроному — смотреть на звезды, и даже рискнула прокатиться с ним на мотоцикле. У нее, наконец, получились блики на воде, она полюбила рисовать живые цветы, сделала наброски бабкиных кур, коз и гусей, на всякий случай сняла копии всех обнаруженных в деревне фресок и напрочь забыла о своих столичных заботах.
* * *
В Москве, дома, ее встретила сломанная муфельная печь. Морозова с грустью стерла с нее пыль и позвонила мастеру. Он обещал прибыть только через неделю. И Морозова уже тогда пожалела, что рядом с ней нет полуграмотной бабки, утреннего стакана парного молока и вечернего застолья с вареной картошкой, солеными огурчиками, стопкой самогонки и всеми другими достопримечательностями Господской, включая ненасытного Отелло и туманность Андромеды.
Взгрустнувшая Морозова позвонила в магазин, куда месяц назад сдала свои работы. Оказалось, что была продана всего одна лягушка.
— Что же вы хотите? — утешили ее на другом конце провода, — лето, мертвый сезон.
Потом позвонила дама, желавшая весной засадить весь свой дачный участок гномиками, и объявила, что гномики сейчас не актуальны, а в моде кованые ограды и спросила, не владеет ли случайно Морозова навыками кузнеца.
А под самый вечер к ней в гости пришла подруга, теперь уже бывшая невеста психотерапевта, и с радостью сообщила, что у нее появился очередной жених, книгоиздатель. И на это раз все это очень серьезно и уж ему-то она сразу сказала, что он у нее первый. И, самое удивительное, книгоиздатель поверил.
После того, как счастливая подруга ее покинула, Морозова, утомленная потоком информации, обрушившимся на нее в столице с грустью перебрала рисунки, привезенные из Господской, достала бумагу, уголь, нашла в углу букет засохших роз и стала рисовать мертвые цветы.
* * *
А утром поехала в Серебряный Бор.
В прохладный августовский будний день парк был безлюден.
Морозова сняла платье и, оставшись в купальнике, залезла в холодные воды Москвы-реки.
Берега были пустынны, и никто не мешал художнице плавать от одного берега бухточки к другому и вспоминать удивительных жителей театральной деревни.
Она плавала долго, замерзла, вылезла на берег, с удовольствием растерлась полотенцем, оделась и не торопясь пошла к выходу.
Из-за облака выглянуло солнце, подул легкий ветерок, и по асфальту зашуршали сухие тополиные листья.
Неожиданно впереди Морозовой на дорогу вышел молодой человек. В отличие от ее прежнего знакомого в бирюзовых плавках, этот был высок и прекрасно сложен. А кроме того, был облачен только в тонкие колготки телесного цвета.
Незнакомец остановился и равнодушно скользнул по ней взглядом. Морозова, еще раз удостоверившись, что кроме колготок на юноше действительно ничего не было, поняла, что женский пол не является его пристрастием.
Из набежавшей тучки прыснул редкий дождик, и молодой человек, ежась от падающих капель и шурша листвой, побрел дальше — вероятно, в поисках тех, кто по достоинству мог бы его оценить.
Морозова, глядя на его удаляющуюся обнаженную вздрагивающую от дождя спину, подумала, что скоро осень.
