– Почему поздно?
– Она не расскажет, а люди ее мертвы все. Покарал росподь, не стал людской кары дожидаться.
– Так о ней сам владыка знает?
– И не только о ней. Ты думаешь, мало их – от прежних времен оставшихся? Думаешь, смирились они с потерей власти? Мы про них все должны знать, готовыми быть ко всему…
Отец Михаил снова зашелся в кашле.
– Полежи, отче, не разговаривай.
– Нет, я тебя расспросить должен. Намекала, говоришь? На что?
– Ну… Попрекнула, что Екклезиаст христианином не был, а мы его книгу священной почитаем.
– А ты?
– Не нашелся я, не сумел ответить.
– Вот они – происки врага рода человеческого: посеять сомнение, смутить. А потом это сомнение тебя как ржа изнутри разъест.
– А как же я ответить должен был?
– Потом, Миша, потом об этом поговорим. Люди к ней какие-нибудь приходили?
– Не видел, но я дней семь в беспамятстве был… Или спал, Нинея усыплять умеет.
– Что, и среди дня усыпляла?
– Бывало. Она говорила: сон – лучшее лекарство.
– Бывало, значит… А странностей каких-нибудь не заметил?
– Так там все странное, деревня-то вымерла.
– А кто хоронил? Не Нинея же трупы таскала?
– Вроде бы Велимир. Сложил всех на костер, тризну справил, а потом сам повесился.
– Это она тебе сказала?
– Да.
– А поля он тоже в одиночку все сжал?
– Да я же говорю – все странное. Поля сжаты, огороды убраны, скотина вся куда-то подевалась. А у Нинеи запасов на несколько лет, и все свежее.
– Помог ей кто-то?
– Она сказала: мир не без добрых людей.
– Настолько добрых, что в жатву свои поля бросили и Нинее помогать пришли?
– Не знаю… Может, нечистую силу призвала, а в уплату всю скотину ей отдала?
– Сам-то веришь в то, что сказал?
– Ну… поля же кто-то сжал…
– Ты кликушу-то темную из себя не строй!
«Вот уж хрен вам, стукачом епископального КГБ я не нанимался!»
– Прости, отче, не придумалось больше ничего.
– Я отдохну, Миша, а ты подумай, может, еше чего вспомнишь?
* * *
До Ратного успели добраться еще засветло. Мишка, въехав в речные ворота, поворотил было к церкви, но отец Михаил, молчавший почти всю дорогу, вдруг подал голос:
– Правь к себе, Миша, и помоги сесть: негоже мне перед паствой слабость являть.
«Вот она – сила Церкви: больной не больной, а пиар обеспечь! Съездил в логово нечисти, с колдуньей сразился, отрока невинного освободил, теперь семейный конфликт улаживать будет. Орел наш отец Михаил не убоялся и преуспел! Бабий „Интернет“ распространит и обсудит, паства оценит и проникнется».
– Войдем в дом, стой возле меня и ничего не говори!
– Да зачем, мы же…
– Не перечь! О семье подумай: если одному можно супротив хозяина дома норов выказывать, значит, и другим тоже! Смиренность и почтение – не блажь старших, а залог крепости семейных уз и покоя в доме, благолепие трудом и терпением созидается, а наипаче – обузданием гордыни. Я тебя когда-нибудь плохому учил?
– Нет, что ты!
– Вот и делай, что говорю. Будь ты хоть трижды прав, почтение к старшим являть обязан, понеже младшие, на тебя глядя, к тебе тоже почтения проявлять не станут. Понял?
– Понял, но…
– Никаких «но»! Только стой и молчи. Я за тебя все сделаю, ибо уничижение паче гордости.
«И в этом тоже сила. Иерархическая структура: подчиняйся старшим и получишь право требовать подчинения от младших. Каждый на своем месте работает на достижение общей цели. И попробуй, блин, только вертухнись!»
Все семейство было в сборе: то ли случайно так вышло, то ли ждали, предупрежденные отцом Михаилом.
– Господи Иисусе Христе, сыне Божий, помилуй нас!
Отец Михаил размашисто перекрестился в Красный Угол.
– Аминь!
Семейство дружно закрестилось в ответ.
«Все-таки ждали: очень уж стройно ответили „Аминь“.
– Исполать тебе, брат мой во Христе Кирилл! В твердой вере ты воспитал внука своего отрока Михаила! Не поддался он искушениям дьявольским и неколебим остался, в вертепе нечистой силы пребывая. Не убоялся в поединке с богомерзкой колдуньей встать на сторону истиной веры и помочь мне сатанинским чарам противостоять.
Ведомо мне, брате, что провинился отрок Михаил перед тобой, проявив непочтение к главе семьи и строптивость. И вина его тяжка, ибо сказано в заповедях Господних: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе».
Тяжка вина отрока Михаила, но молю тебя, брате, – монах опустился на колени и, дернув за рукав, заставил сделать то же самое Мишку, – прости его, ибо искупил он вину страданиями телесными, духовным подвигом и искренним раскаянием!
«Как излагает, заслушаться можно! Интересно, когда это я раскаяться успел?»
Дед, стукая деревяшкой, подошел к Мишке, выдержал драматическую паузу, потом величественно возгласил:
– Встань, Михайла! По молению пастыря нашего духовного, отца Михаила, прощаю тебя и впредь виной твоей не попрекну. И другим, – дед возвысил голос, – попрекать не велю.
Трижды облобызал поднявшегося на ноги внука и, похоже, сам умилился, чуть ли не до слез. Дальше пошли уж совсем деревенские политесы: дед настойчиво приглашал отца Михаила отужинать, тот отговаривался необходимостью творить вечернюю молитву, дед настаивал, аргументируя неизбежность празднества «возвращением блудного… э-э-э… внука», бабы в это время шустро накрывали на стол.
Дождавшись окончания процесса сервировки, отец Михаил дал-таки себя уговорить и, твердо взяв Мишку за плечо, подвел к столу.
– Мнится мне, что по деяниям своим сей отрок заслужил честь восседать за столом с честными мужами!
– Что ж… Кхе! Не дите уже, садись, Михайла!
«Блин! Они что, репетировали, что ли? Вон как Лавр хитро подмигивает. Нет, ну до чего же велика сила ритуала! Bce всё знают, всё понимают, и ни на шаг от заведенного порядка. Благолепие… Есть в этом все-таки глубочайший прагматический смысл: каждый „знает свой маневр“ и всегда, в любых обстоятельствах, может рассчитывать на всех остальных, будучи точно осведомленным, чего от кого можно ожидать.
Вот сложилась нештатная ситуация – дед перегнул палку, а внук в штопор вошел – что делать? Скандалы, разборки, попреки – хрен знает на сколько времени, бывает, что и на всю жизнь. А тут: исполнили ритуал – и порядок. Все снова на своих местах, и, что примечательно, наложен запрет на упоминание о произошедшем в будущем. Внук более не штопорит, а в качестве извинения: «Садись, Михайла!» Истинно благолепие!»
* * *
В отличие от Тома Сойера никакой популярности у сверстников Мишка своим фортелем не приобрел. То ли насвистел великий Марк Твен, то ли менталитет другой… Версию событий общественное мнение выработало следующую: Мишка, обидевшись на наказание, сбежал из дому, заблудился в лесу и попался злой колдунье. Та его чуть не сожрала, но отец Михаил, с риском для жизни, отрока выручил.
Правдой во всем этом было только то, что Нинея отца Михаила и вправду чуть не порешила. Тот же факт, что плененного злой колдуньей отрока запросто навещали родственники, общественность вполне благополучно игнорировала, возможно в воспитательных целях, а уж на что там обиделся сопляк, так это и вообще никого не трогало ни в малейшей степени.
«Вот так, сэр Майкл! Ни тебе желтой прессы, ни тебе папарацци, а результат тот же самый: не Иванов, а Рабинович, не в лотерею, а в преферанс, и не сто тысяч, а три рубля, и не выиграл, а проиграл».
Со сверстниками отношения не складывались совершенно. Пацан в общем теле в последнее время как-то приутих, а взрослому очень уж тошно было принимать участие в детских играх и трепотне. Мишка старался, как мог, но ребятишки, видимо, чувствовали эту натужность и к присутствию его в своей компании относились весьма прохладно.
Совсем другое дело была Юлька. На следующий день после возвращения Мишка попросил у деда серебряное зеркальце, найденное летом в вещах погибшей язычницы. Дед, разумеется в самых язвительных тонах, поинтересовался, не рано ли внуку девкам подарки таскать, но, выслушав рассказ о том, как Юлька его лечила, молча полез в свои закрома и вытащил зеркальце.
– Только не суй как-нибудь, поднеси с почтением, с вежливыми словами, чтоб не подумала: откупаешься, мол, чтоб должником не быть. Понял?
– А если брать не захочет?
– Чтоб девка – да от зеркала отказалась? Кхе! Дите ты еще, Михайла!
– Она – с норовом…
– А лекарке иначе и нельзя! Иди, иди, не бойся, примет она твой подарок.
Обычный для жилья лекарки запах сушеных трав сегодня почти не чувствовался – тетка Настена варила в объемистом горшке что-то чрезвычайно вонючее, У Мишки, вошедшего со свежего воздуха, даже дух перехватило. Креститься тут было не на что, и Мишка, по языческому обычаю, поклонился очагу.
