Далее происходило следующее:
«С Булавиным мы дольше всех других приехавших в Венесуэлу из Европы находились на содержании института иммиграции. Жили в отеле „Конкордия“ бесплатно, потому что ответственный за нас чиновник института взял у нас много картин для продажи, а нам не заплатил ни боливара. Продал, мол, в долг, но должники не отдают деньги, и попросил дюжину новых наших картин. Но и за них с нами не рассчитался. Так и продолжалось два месяца: чиновник продавал наши картины, а нам продлевал содержание в „Конкордии“. Впрочем, мы успевали рисовать не только для чиновника, немало наших — „русских“, „чешских“, „немецких“ и „местных“ — пейзажей украсило стены квартир и особняков венесуэльской столицы, окрестных городков и селений.
И все же к концу второго месяца „вольготная“ наша жизнь в Каракасе закончилась. Чиновник направил нас в городок Маракай, в отдел института иммиграции с письмом к его другу — председателю Маракайского отделения института. Чиновники хорошо договорились, и маракайский чиновник принял нас с Булавиным, как только что приехавших из Европы.
Мы готовились к любой черной работе, но нас поселили в отеле „Ингенио Боливар“, устроенном в бывшем имении Боливара — освободителя Венесуэлы, в тридцати километрах от городка. И — „забыли“.
Место называлось Сан-Матео. Это было живописное село с речкой, на вид чистой, но зараженной тропической болезнью „билярсией“. И нас предупредили, что в речке купаться нельзя.
Но рядом простиралось еще более живописное озеро.
В большом колониальном дому Боливара жили семьи земледельцев из Югославии — сербов, хорватов и русских казаков белой эмиграции, женатых на сербках.
Казаки рассказывали: „По приезде нас обещали посадить на землю, а повезли через узкий перешеек, как Перекоп, на полуостров, на котором ничего не растет. Песок и колючки. И попробовали посадить нас там, на песок и на колючки, а мы воспротивились. Тогда нас привезли сюда. Мы тут ловим рыбу в озере и продаем в Маракайе. Жены наши делают искусственные цветы и тоже продают в Маракайе. Живем тут, как на курорте, на всем готовом. Каждые три недели нам меняют простыни, хорошо кормят, еду привозят из Маракайя — из „семидор популар“ — из народных столовых, которые учредил президент Венесуэлы Ромуло Бетанкур во всех городах страны. Народные столовые с завтраками, обедами и ужинами за один боливар. Но мы не платим этот боливар, за нас платит институт“.
Бумагой и акварельными красками мы запаслись в Каракасе, так что сразу начали рисовать и ездить на автобусе в Маракай продавать наши картинки. Булавин продолжал писать чешские Великие Татры, поскольку чехов оказалось в тропическом городке много. Венесуэльцы требовали у художника свой Шпиц Боливар. И требуемое от Булавина получали.
Я увлекся тропическими видами окрестностей, рисуя их в классическом стиле, то есть в реальном изображении, но с допущением более ярких красок и фантазий. Булавин называл это импрессионизмом, а мой учитель Хрисогонов, когда в Каракасе я показал ему свои пейзажи, пришел в восторг и определил это — „оригинальным стилем преувеличенной яркости“. Он говорил мне: „Ты выдумал новое художество, так и продолжай утрировать тона, цвета. Этот синий цвет не хуже синего периода Пикассо. Я дам тебе несколько уроков, чтобы усовершенствовать твою новую школу, и тогда тебе нужно будет переменить подпись, потому что под твоей подписью Генералова, и Булавина тоже, вся Венесуэла заполнена дешевыми картинками“.
С Булавиным мы договорились: не делать друг другу конкуренции! Он мне сказал: „Шура! Ты продолжай изображать свои тропические виды и не копируй с меня мои Татры, а я не стану писать тропики!“»
Их пребывание-гостевание в «Ингенио Боливар» затянулось. Казаки продолжали ловить рыбу, а их торговля картинками процветала, но потом вдруг пришел приказ из Каракаса: «Немедленно устроить всех на работы!»
Всех посадили на грузовик и привезли на край города, на место, где уже шли приготовления к постройке лагеря для европейских переселенцев. Была залита цементная площадка, а рядом лежали составные части бараков — дощатые стены и крыши. Русским строго приказали: «Слезайте! Выгружайте ваши вещи, ставьте бараки и живите здесь!»
Все послушно выгрузились, кроме А. Г. Генералова с Н. Ф. Булавиным. Последний сказал: «Я не собака. Я европеец! Везите нас в отель, я сам буду платить!»
Его поняли, и их обоих отвезли в самый дешевый маракайский отель, где они сняли помещение, просто место под навесом. Потом их, не мешкая, повезли на работу — им, как художникам, было предложено красить стены местной тюрьмы. Они, естественно, отказались, предпочтя рисовать и продавать картинки. Рисовать и продавать… И спать под навесом на свежем воздухе. Потом они вернулись в Каракас, в тот же отель «Конкордия». Но теперь они уже сами должны были платить за проживание, за хлеб насущный, за все на свете…
Николай Федорович Булавин, как мы уже говорили, умер в Каракасе 18 января 1951 года. Александр Германович Генералов прожил в столице Венесуэлы гораздо дольше: он погиб под колесами автомобиля 22 марта 1993 года. После смерти Н. Ф. Булавина он долго жил на юге страны — за рекой Ориноко, в семье своего товарища по кадетскому корпусу В. А. Вишневского. Потом, по возвращении в Каракас, его принял в свой дом другой его кадетский товарищ Б. Е. Плотников, в семье которого он и жил до самой своей кончины.
* * *
В Чили в 50-х годах жил и плодотворно работал русский художник Сергей Николаевич Байкалов-Латышев (1906–1983).
Он родился в далекой Маньчжурии, ровно через год после Русско-японской войны.
В своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Кадетская Перекличка», выходящем в Нью-Йорке на русском языке с 1971 года, Сергей Николаевич рассказывает:
«Моя мать, отпрыск потомственных и убежденных запорожцев, самый младший, четырнадцатый по счету, ребенок, до 25 лет безвыездно прожила под теплым крылышком родителей на дедовском хуторе под Сумами. Ее же мать, а моя бабушка, смолянка строгих правил, решив однажды, что излишняя грамотность девочкам неприлична (а их была целая дюжина), нашла остроумный способ воспитания без всяких бонн и гувернанток — всем девочкам в большом саду построила каждой по деревянному домику: учитесь быть хорошими хозяйками. Моя же мать у деда выпросила старую баню, где и поселилась, и ее хозяйство были всякие звери и птицы, которыми в изобилии снабжали ее приятели — деревенские мальчишки».
Отец Сергея Николаевича был уроженцем Москвы, выпускником Чугуевского юнкерского училища. Когда началась Русско-японская война, чтобы быть вблизи мужа, его жена пошла на фронт сестрой милосердия. После окончания войны и рождения сына они жили в Харбине. В 1912 году отец Сергея Николаевича в чине штабс-ротмистра получил назначение начальником конно-вьючной пулеметной команды 1-го Заамурского конного полка. Юный Сережа очень любил смотреть на учебные стрельбы, которыми руководил отец.
Свои детские впечатления он описывает следующим образом:
«Прибегая домой, я хватал карандаш и бумагу, заполняя ее решительными каракулями всех цветов. Малиновым огнем плевались пулеметы, неслись зарядные ящики на кривых колесах, бежали солдаты с пулеметными лентами, синие, желтые и рыжие кони с вьюками — инвалиды на все четыре ноги, скакали во все стороны и т. д. Одним словом, весь пафос пережитого волнения выкладывался здесь на листах бумаги. Не забыты были также и бесконечные паровозы с вагонами, весь день напоминавшие о себе гудками. Для них было необходимое дополнение — дым вился из трубы бесконечно длинной спиралью. Без этого паровоз — не паровоз, он не живой».
В 1914 году «дальневосточная идиллия» закончилась. Отца девятилетнего Сергея перевели в Киев. Потом пронеслось еще несколько бурных лет, и Сергей, уже в качестве кадета Сводного Киево-Одесского корпуса, оказался в эмиграции в Сараево. Это был 1920 год. Так в казарме короля Петра началось его зарубежное бытие.
В Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, приютившем тысячи беженцев из России, С. Н. Байкалов-Латышев получил архитектурное, художественное и отчасти философское образование. Впоследствии он вспоминал:
«После корпуса не сразу я попал в Белград. А в самом Белграде не сразу взялся за кисти. Прошли еще годы студенчества в Белградском Университете, где сменил я два факультета: технику на философию с тем, чтобы в результате сама жизнь не заставила бы меня взять в руки сакраментальные орудия искусства живописи — карандаш и кисть.
Первым дебютом были зарисовки характерных типов улиц Балканской столицы: разносчики, пильщики-албанцы, чистильщики улиц и сапог и т. д. Рисунки понравились и меня уговорили напечатать открытки. Поначалу их очень неохотно брали киоски, а в одном так просто обругали… Тогда же нашелся мой первый соблазнитель — вступить на тернистый путь художника, и был это Коля Тищенко-Слон — 5-го выпуска Крымского кадетского корпуса. Он был уже известным сотрудником юмористического журнала „Остриженный Еж“, под псевдонимом „Тэн“. Его ценили, как лучшего бытового карикатуриста. Его чувство юмора, уменье подметить характеры, врожденная критическая наблюдательность с добродушной веселостью в рисунках, пользовались большим успехом. Предложил он и мне попробовать свои силы в „Еже“. С его помощью рисунки были приняты, что, конечно, меня обнадежило… Слон указал мне на ошибки в самой технике рисунка и дал совет мне сделать роковой шаг — записаться на вечерний курс рисунка художника Добровича. Первый шаг был сделан. С открытием же школы художника-академика Младена Иосича, я стал студентом и этой школы в течение последующих четырех лет».
