Изобразив на лице улыбку, Катрин открыла дверь. Теперь она больше не самка и между ними пропасть. Мужчина вышел из тюрьмы, безусловно, томится, несчастный. Ничего, пусть посердится. Она сумеет мобилизовать все свои женские уловки, чтобы погасить его раздражение. Она отправит мужа на улицу — пусть постоит там. Она приучила его стоять на улице, когда она «занята». Хаббаба не дан ей навечно. Его принуждают и унижают, а он будто не замечает насилия и проглатывает унижение. Он стал сводником. Это она тренировала его и наконец выдрессировала, научила подслушивать за дверью, видеть ушами, что происходит в доме. Слыша, что делается внутри, он мучился, возбуждался, постепенно потерял свою мужскую силу, затем вообще разучился говорить ей «нет». Теперь он играет в ее игру, где она и режиссер и актер. Она морила его голодом, выгоняла из дому, даже била, мучила его шесть дней подряд. На седьмой день он прижал уши, поджал хвост и — сдался, стал сводником. «Старость и время сделали меня таким», — сказал он себе и покорился судьбе.
Они стоят друг против друга — Катрин в доме, Салех снаружи. Лампа светит слабо, различить черты лица мужчины, стоящего у порога, почти невозможно. Внутри лачуги беспорядок. Деревянная кровать, на которой спит Катрин. Циновка и длинная подстилка, на ней спит Хаббаба. Часть лачуги занимают обеденный стол и столик с бокалами. Несколько маленьких стульев. В углу, отгораживая часть хижины, висит простыня, закрепленная на веревке прищепками. За ней женщина прячет то, что обычно не выставляют напоказ: здесь она стряпает, ставит свой кувшин с водой. Она бедна, бедна и ее лачуга, как все лачуги в этом квартале, которые отличаются друг от друга только запахом. Здесь свой запах — запах бедности. Здесь женщина продает себя… И кому?
Салех вошел. Поднял руку, развязал шарф, которым была обмотана шея. Этим привычным жестом он как бы говорил: это я. Салех казался отрешенным, мрачным, на его лице читалось: лучше не подходи. На стене дрожала его длинная тень. Салех притворил дверь, и Катрин застыла на месте. Хаббаба обрадовался: пришел всеми уважаемый, неустрашимый человек. Пришел покровитель дома, устроивший его на работу в порту. Он видел в Салехе настоящего мужчину, настоящего человека. Хаббаба тоже застыл недвижим, слова застряли у него на языке. Он знал, в чем дело, ведь он был соучастником, нет, не соучастником — он был сводником. Он не мужчина! Проклятье! Хаббаба вдруг понял, что ему следовало умереть. Почему человек не умирает, когда он должен умереть? Возмездие квартала — великое возмездие. Вот оно пришло, своим видом оно осуждает его, заставляет молчать. Слов нет, слова тоже умерли.
Первый шаг сделан. Выбор сделан, и отступать некуда. Самка, сидевшая в Катрин, была захвачена врасплох. Салех знает все. Этот человек, стоящий на пороге дома, знает все до последнего. Если бы он только заговорил! Молчание страшно. Петля на шее. Выбей табуретку, и тело повиснет. Почему палач не спешит? Что стоит ему выбить табуретку из-под ее ног? Он мучит ее. Намеренно мучит. Он все сказал, не проронив ни слова, и она все поняла. Призналась. Склонила голову. Он Судия… Впрочем, кто вправе быть Судией? И почему? Время, бедность, горе вселили в нее страх с малых лет. Она — жертва. Он должен это понять: она всегда была жертвой и остается ею… Так было предначертано. Не только он, не только квартал, не только жители квартала, все люди — жертвы. Так кто же дал право судить?
Она сказала ему:
— Слава аллаху, что ты вернулся.
И еще сказала:
— Пожалуйста…
И еще:
— Ты не сядешь?
Она держалась настороженно, сверлила его взглядом, всеми своими чувствами пыталась найти выход, уставилась на него в ожидании приговора.
Он сказал ей:
— Не бойся, не убью… Не за тем пришел.
Хаббаба, менее напуганный, сказал что-то, указывая на обеденный стол. Он не просил милосердия. Зачем? Однако присутствие Салеха одновременно и пугало его, и успокаивало. Он тоже мужчина. Даже сводничество Хаббабы не заставит Салеха об этом забыть. Во мраке блещет звезда. В кромешной мгле бывает луч света. И на дне пропасти растет былинка. В душе Хаббабы теплится надежда: может быть, теперь закончатся его ночные кошмары, перестанут обивать пороги его дома незнакомцы. Пусть Салех и все заключенные возвратятся в свои дома… Пусть хоть мертвыми, но вернутся они на родную землю.
Хаббаба сказал ему:
— В твое отсутствие мы испили чашу унижения до дна.
И спросил:
— А как остальные? Когда они вернутся?
И еще спросил:
— Закуришь?
Салех взял предложенную ему сигарету: жаль старика. Отчего жизнь так жестока? И почему он, Салех, должен этой ночью вынести приговор? Потому что его предали? Потому что он прежде всего любовник, а уже потом человек? Может, он мстит за себя, а воображает, будто мстит за квартал?
Он курил жадно, делая большие затяжки. Катрин накинула шаль, прикрыв плечи и грудь. Самка в ней умерла. Пламя соблазна угасло. Салеха привела сюда не страсть, не тоска по утраченному. Он пришел как Судия. Об этом говорит его взгляд, его жесты. Он знает, как подавить в себе желание и как властвовать над ней. Она не забыла, что он любил ее, готов был сражаться за нее. Теперь она потеряла его. Не в каждой игре женщина побеждает, не каждого мужчину удается победить. В равной степени это относится и к мужчинам. Есть предел. Она переступила черту. За ее похоть — расплата, за ее прошлое — возмездие… Она считала, что любой мужчина ей по зубам, можно позабавиться с ним, когда захочется, но ошиблась — теперь придется платить. Она проиграла. Переоценила себя. Она изменила любовнику, нарушила верность своему кварталу, предала саму себя и теперь оказалась одна-одинешенька. Ее оружие дало осечку, вышло из строя. Силы соблазна потерпели крах. Теперь все бесполезно. Ну и пусть! Она готова принять любую кару. Важно, чтобы он заговорил, сказал бы хоть слово, объяснил, зачем пришел в столь поздний час. Она готова на все, готова принять приговор, расплатиться сполна.
Наконец Салех заговорил. На нее он не смотрел, избегал ее взгляда. Сказал, точно отрубил:
— Готовься к отъезду… Завтра уедешь!
Она не спросила — почему, сказала лишь:
— Куда?
— На родину…
Она вскипела. Думала, что он просто выгонит ее из квартала. Тогда она пошла бы в турецкие кварталы, поселилась бы у тех, с кем познакомилась за время отсутствия Салеха. В сложившейся ситуации этот шаг был бы для нее труден, но приемлем. Там она стала бы жить вдали от всех, кто ее знает, и отдалась бы на волю ветрам, которые унесут ее куда захотят. Возвращение в Сирию невозможно, иначе она попадет в руки тех, от кого в свое время бежала, опасаясь их мести.
