Вошел официант и доложил, что мой заказ готов.
— Отлично, отлично, — сказал хозяин «Ле Пти Шансон», — не будем мешкать. Разрешите, мсье, пригласить вас в столовую.
Он встал, я последовал за ним, и мы вошли в маленькую удобную столовую. Хозяин пододвинул мне стул, официант принес гренки и блюдо с паштетом.
Меня вдруг осенило.
— Скажите, — обратился я к хозяину, — этот паштет «Памяти покойного Альбера-Анри Перигора»… назван так в честь вашего друга?
— Разумеется, мсье. Я просто обязан был сделать хоть это.
Отделив ножом кусок паштета, я намазал им гренок и засунул в рот. Паштет был нежнейший.
— Великолепно, — сказал я. — Чудесный паштет. Ваш друг был бы горд таким тезкой.
— Благодарю, мсье, — поклонился хозяин.
— Однако погодите, вы ведь не досказали мне свою историю. Так нельзя… Что же вы все-таки сделали с телом?
Старик посмотрел на меня, колеблясь, следует ли раскрывать секрет. Наконец ответил со вздохом:
— Мсье, мы сделали единственное, что было в наших возможностях… единственное, что сам Альбер-Анри пожелал бы, если бы это зависело от него.
— Что именно? — не совсем разумно допытывался я.
— Мы приготовили паштет из моего друга, мсье. И по странной случайности именно за этот паштет мы были удостоены звездочки в «Справочнике Мишлена», чему тем не менее, были очень рады. Приятного аппетита, мсье.
Он повернулся, посмеиваясь, и удалился на кухню.
ПЕРЕХОД
Мои друзья Поль и Марджери Гленхэм — неудавшиеся художники, а может быть, во имя милосердия лучше назвать их непреуспевающими. Впрочем, даже неудачи доставляют им больше удовольствия, чем большинству преуспевающих художников успех. А потому с ними приятно общаться, и в этом одна из причин, почему я, приезжая во Францию, охотно останавливаюсь у них. Их обветшалый дом в Провансе — средоточие беспорядка: мешки с картофелем, пучки сушеных трав, плети чеснока и горы сухой кукурузы чередуются с кипами незавершенных акварелей и грудами страховидных полотен Марджери вперемешку со странными неандертальскими скульптурами Поля. Среди этого подобия деревенской ярмарки бродят коты всех пород и мастей и вереницы собак — от ирландского волкодава ростом с теленка до старого английского бульдога с голосом Стефенсоновой «Ракеты». Все стены украшены клетками — обителью канареек, которые ретиво распевают чуть не круглые сутки, мешая людям разговаривать. Словом, в доме царит теплая, дружеская, какофоническая, чрезвычайно приятная атмосфера.
В тот день я приехал под вечер усталый после долгого путешествия, и Поль тотчас взялся приводить меня в норму при помощи горячего бренди и гигантского лимона. Мне посчастливилось вовремя очутиться под их кровом, ибо последние полчаса летнее небо над Провансом было застлано тяжелой черной пеленой грозовых туч, и гром отдавался среди скал так, будто по деревянной лестнице катились миллионы камней. Только я юркнул в теплую шумную кухню, наполненную соблазнительными запахами стряпни Марджери, как хлынул проливной дождь. Дробь капель о черепичную крышу вместе с ударами грома, от которых содрогалось даже прочное каменное строение, пробудил дух соперничества у канареек, и они принялись петь все разом. В жизни не припомню такой шумной грозы.
— Еще кружечку, дружище? — справился Поль с надеждой в голосе.
— Нет-нет! — перекричала Марджери канареечные трели и гул дождя. — Еда готова, холодная будет уже не такая вкусная. Поль, неси вино. Джерри, дорогой, садись за стол.
— Вино, вино, даешь вино! У меня припасено для тебя нечто особенное, дружище. — С этими словами Поль спустился в погреб, чтобы тут же вернуться с охапкой бутылок, которые он благоговейно поставил на стол предо мной. — Гигонда — мое личное открытие, бронтозаврова кровь, дружище, поверь мне, прямо из вен доисторического чудовища. Очень славно пойдет с трюфелями и индейкой, приготовленными Марджери.
Откупорив одну бутылку, он щедрой рукой налил темно-красного вина в объемистый бокал. Поль был прав. Вино красным бархатом легло на язык, а дойдя до горла, вызвало настоящий фейерверк в мозгу.
— Ну как, здорово? — осведомился Поль, изучая мое лицо. — Я обнаружил его в маленьком погребке в районе Карпентрас. Стояла дьявольская жара, а в погребке было так прохладно, так уютно, что я сам не заметил, как выдул две бутылки. Не вино, а чистый соблазн. Разумеется, стоило мне выйти на солнце опять, как меня будто кувалдой огрели. Пришлось Марджери сесть за руль.
— Мне было так стыдно за него, — сказала Марджери, ставя передо мной тарелку с трюфелем величиной с персик, запеченным в тонкую, хрусткую корочку теста. — Он заплатил за вино хозяину, поклонился и… упал ничком на землю. Пришлось хозяину с сыном вдвоем заталкивать его в машину. Ужасная картина.
— Ерунда, — возразил Поль. — Хозяин был счастлив. Лучшего рейтинга он не мог пожелать.
— Это тебе так кажется, — возразила Марджери. — Ладно, Джерри, ешь, пока не остыло.
Разрезав золотистый шарик, я ощутил запах трюфеля, тонкий аромат сырого леса, соединивший в себе запахи миллионов тлеющих листьев. С красным вином в придачу трапеза была просто божественной. Мы молча принялись уписывать трюфели, слушая дробный стук дождя по черепице, раскаты грома и экстатические трели канареек. Бульдог, невесть почему с ходу проникшийся ко мне глубокой симпатией, сидел подле моего стула и не сводил с меня выпуклых коричневых глаз, тихо посапывая.
— Великолепно, Марджери, — произнес я, когда последний кусочек хрустящей корки растаял снежинкой на моем языке. — Право же, при твоем кулинарном искусстве и чутье Поля на вина, открой вы ресторанчик, в два счета заслужили бы три звездочки у «Мишлена».
— Спасибо, дорогой, — отозвалась Марджери, потягивая вино, — но я предпочитаю готовить для узкого круга гурманов, чем для толпы обжор.
— Она права, тут ничего не возразишь, — подхватил Поль, не уставая наполнять наши бокалы.
Сильнейший раскат грома прямо над крышей прервал нашу беседу, даже канарейки на минуту смолкли, устрашенные такой мощью. Когда гром стих, Марджери указала вилкой на супруга.
— Не забудь показать Джерри эту штуковину.
— Штуковину? — не понял Поль. — Какую еще штуковину?
— Ты знаешь, — нетерпеливо сказала Марджери, — эту твою штуковину… твою рукопись… самое подходящее чтение для него в такую ночь.
— А, рукопись… конечно! — горячо произнес Поль. — В самом деле, ночь весьма подходящая.
— Отказываюсь, — возразил я. — Хватит с меня вашей живописи и ваших скульптур. Будь я проклят, если еще соглашусь читать ваши литературные потуги.
