Разрешается всё весьма неожиданно.
— Это не твой расклад, это её, — скрюченный палец упирается в пуговицу Ринкиного пиджака, — Пух! — говорит вдруг цыганка, нажимая пальцем на воображаемый спусковой крючок, — Наповал? — интересуется насмешливо.
Что?! Что говорит Мадам? Ринкин расклад? Перевожу взгляд.
Мёртвенно бледная, с чёрными подтёками туши под глазами, закусив до посинения ткани губу, Ринка сидит, прямая как струнка, и смотрит перед собой. Руки её мелко трясутся. Глаза запеленаты ужасом. Погодите… А почему, собственно, гадание произвело на неё ещё большее впечатление, чем на меня.
Что?! Что говорит Мадам? Ринкин расклад?
Брезгливо беру указательным пальцем за подбородок, поворачиваю лицо Рины к себе. Взглядом упираюсь так, что рискую выдавить её линзы. И вдруг вспоминаю… Вспоминаю недобрый Ринкин прищур, в момент столкновения с Дмитрием в нашем купе. Вспоминаю Ринкины навыки в вождении больших машин, вспоминаю гляделки в одно зеркало… Нет!!!
— Рина, я могу надеяться, что эта женщина говорит неправду? — спрашиваю холодно и из последних сил. Ринка отрицательно качает головой и отворачивается.
Пячусь к окну, хватаюсь за виски, чтоб удержать мозги от завихрения. Этот человек… Эта женщина… Собственноручно… А я… А я ведь ей об общем горе твердила… Соратника в ней видела…Отчего она играла в мой бред? Отчего не послала меня куда подальше? Боже, а у неё ведь двое детей под Тулой…
Ненависть к одному человеку оказалась сильнее любви к детям? Смертельная капля ненависти испортила целую бочку настоящей отборной любви: к миру, к музыке, к хрумтящим осенним листьям, к собственному отражению в зеркале… Несправедливо. Почему нет такой капли мёда, что изменила бы вкус бочки дёгтя? Почему плохое всегда ярче хорошего, в каких бы количественных пропорциях они ни встретились? Ринка!!!
— Почему его? — не удерживаюсь от банальных разборок, — Я ведь причина.
— Ты? — теперь Ринка вжалась в угол и загнанным зверем переводит дикий взгляд с меня на цыганку, — Нет… Он! Ты первой моей любовью не была. Ты потом не делала вид, будто и незнакомы вовсе. Ты не клялась мне все изменить, и не лезла тут же под одеяло к моей подруге. Ты не откровенничала со мной никогда, рассказывая, как, в сущности, приятно между двух офигительных промежностей болтаться. Да и не болталась, надо полагать. Не столько из-за пола, сколько по причине отсутствия у тебя в организме должной концентрации подлости. И потом, — Ринка, говорила всё громче и делалась всё одержимее, — Ты своим комплексом вины за Михоэлса куда больше была бы наказана. Так ведь? Ты хоть помнишь, что на самом деле ничего не говорила про Михоэлса? Я так и знала, что поверишь мне…Если б не чёртово гадание… Знала бы… Не хотела идти, но и тебя одну отпускать боялась. Вдруг тебе скажут что лишнее. Димка-то и впрямь настоящую гадалку нашел. Обожал мистифицировать, сволочь. Домистифицировался. В каждом сне теперь грозит… Думала, последнюю его просьбу выполню, тебя к гадалке отведу, и отстанет. А тут такое…
— Погоди, так вы с Димкой были знакомы и до тура? — реагирую замедленно, соображаю туго. Всё ещё не верю в очевидное, — Ты, ты его…
Ринка отмахивается, ей не до моих догадок. Она вдруг со всей дури бьёт кулаком по столу. Карты подпрыгивают и разлетаются. Вот спланировало на пол будущее, которое я ошибочно считала своим, и с которым сроднилась уже по уши. Трефовая десятка из соседних с червовой дамой карт подпрыгнула и переместилась ко мне в пиалу.
— Надеюсь, яд твоей дружбы через карты не передаётся, — страшно хочется пить, и я делаю глоток, выуживая из пиалы нашу «дружбу».
— Я не убийца, Марина! — вдруг кричит Рина, — Я не убийца! Я простая, обычная… Мне страшно! Убийц по ночам обрубки рук не преследуют. Да я и не хотела его сбивать…Просто поговорить хотела. Должен же он был явиться в ответ на письмо, правда? А я бы приоткрыла дверцу, свесилась из кабины, улыбочкой бы сверкнула, шляпу б свою ковбойскую в качестве приветствия приподняла. «Каков!» — пропела бы. И впрямь ведь красиво вышло бы. Подтвердилось бы, что ради «таинственных незнакомок» он с тебя готов слезть и на встречу новым промежностям отправиться… Он бы у меня в грязи свалочной на коленях стоял бы. Он бы голенища сапог мне лизал, лишь бы я тебе ничего не рассказывала. Вовсе не из-за боязни тебя потерять — не фантазируй. Просто ради сохранности имиджа.
— Как? — до меня, наконец, в полной мере начинал доходить смысл узнанного, — Как ты догадалась о моих проблемах с воображением? Откуда ты знала, что винить я стану себя?
Ринка резко растягивает губы в улыбке и тут же возвращает их на место.
— Привыкай, — подмигивает она мне, — Предательства на каждом вздохе… Ох, про смерть Михоэлса я красиво придумала. Тут я собой горжусь! Ух ты, бедная, испереживалась, да?
— Да. — встаю, чтоб уйти. Мне нечего больше делать рядом с этой дрянью. Бог ей судья… Не удерживаюсь напоследок от фразы-реванша, — Всегда знала о твоём отменном чувстве юмора. А вот о том, что ты…
— Тихо-тихо, — Ринка перебивает, выставляя ладони вперёд, — Сейчас оскорблениями поливать начнёшь. Не стоит, потом самой противно станет. Лежачего не бьют, а я, судя по этим вашим предсказаниям, не то, что лежачая — уже в землю почти закопанная. Думай что хочешь, но знай одно. Я не хотела. Просто хреново всё вышло. Я уже видела его слезливые глаза, умоляющие молчать, а тут… В общем, я как увидела, что он тебя с собой потащил, так всякий контроль потеряла. И над собой, и над машиной. А тут ты ещё, как специально, ушла куда-то. Ну, я и… не сдержалась. Сначала легонько саданула, для острастки… Ты бы видела, как он бежал. Как заяц… И отлетел. Бац, и всё… Я даже не сразу поняла, что нагнала… Врубилась, только когда уже на трассу выехала…
— Замолчи! — вдруг ору я. Сорвалась таки… В больнице — держалась, на Димкиных похоронах — держалась, во время допросов всех этих унизительных — тоже. А тут не смогла. Удар исподтишка всегда больнее, на него всегда не оставляешь сил. — Замолчи!!! Этого не может быть! Ты врёшь! Скажи, что врёшь!!!
— Не вру! — Ринка злобно щурится, загоняя слёзы в глазницы, — Я сделала это. То, на что у тебя кишка тонка. И что теперь? Заложишь меня, да? Хватит совести заложить? Будущее уже знаю, — Ринка кивает на Мадам, как на предмет мебели, — Раскаяние и тюрьма, или сумасшедший дом и самоубийство…
— Можете брать сейчас, — вдруг говорит Мадам вазе с икебаной.
— Что? — Ринка зеленеет.
В комнату мгновенно вваливается люди в форме. Ринка подскакивает, потом бессильно опускается в кресло. Для неё всё уже ясно.
— Я ж говорила, это плохо кончится. — она вдруг успокаивается, — Хозяйки таких заведений — народ опасный. Правда, лучше б мой труп за городом нашли, чем это… — Ринка поднимает запястья, на которых тут же защёлкиваются браслеты наручников, прижимает ладони к мокрому лицу, дрожит. Потом отводит руки и смотрит на меня. Так, как никогда не смотрела… Жалостливо. — Я не хочу в тюрьму, я не хочу вешаться, я не стану…
Её уводят.
«Минус три!» — констатирую я, и силой всей навалившейся вдруг усталости хватаюсь за сигареты.
* * *
Мадам выпрямляется, расслабляет мышцы лица, отчего оно делается вполне интеллигентным, срывает с носа родинку и наливает себе чаю.
— Старший оперуполномоченный, Зоя Зиброва. — Никифорович тоже тут. Огромные пудовые ладони лежат на плечах Мадам. Та не шевелится, в силу комплекции легко перенося подобную тяжесть. — Зоя Мингачиновна у нас мастер. — тут до меня доходит, что всей этой речью Никифорович представляет мне Мадам. — Не в милицию ей надо было идти, а в актрисы!
— Что за чушь? — замечаю, что голос мой звучит слишком тихо, — К чему этот карнавал? Вы знали, что Рина виновна, и раньше?
— Баба, что с неё взять, — вздыхает Никифорович в мою сторону. Он недоволен. Он думал, я расцелую его от радости, что убийца найден. Отблагодарю, отрублю воспоминания, отдамся… — Впрочем, не все бабы дуры. Зоя Мингачиновна — вот явный пример повышенной умственной активности. Когда она только придумала эту мысль с переодеванием в Мадам, я был не согласен… Мы ж серьёзные люди, а тут — маскарад, дешёвка… Но как здорово всё получилось, а? Мы хотели что? Мы хотели по выходу из заведения ее брать. Накрутим гаданиями, потом возьмем и на допрос. Она ж уверена будет, что варианта у не едва — и ли повеситься и ли признаться. Ну и признается, да? Но вообще рискованно очень. Кто его знает, сознается она все же или не сознается… Вдруг толстокожая, и все эти гадания совсем на нее не подействуют… А тут такая удача! Все так хорошо вышло! Признаётся сразу, под диктофон, ещё даже к нам в руки не попав! Ну, Зоя Мингачиновна, вам памятник поставить нужно. — дальше Никофорович снова обращается ко мне, — А то представляете, дилемма-то какая. Если сейчас её не закрыть, то она завтра же в тур с вашей агиткой рванёт. Вас ведь выпускают, нам больше тур задерживать не дают. А если закрывать — геммороя не оберешься. Гражданка России, как-никак. Приглашённая артистка! А лаборатория нас подкачивает… Там очередь, никаких стопроцентных улик пока на руках нет…
