— Прекратите трепаться, — старший оперуполномоченный Зиброва механически поводит плечами, стряхивая руки Никифоровича, — Гражданке Бесфамильной наши трудности не интересны. — потом она обращается ко мне, — На вопросы сейчас ответишь, или завтра в отделение вызывать?
Некое взаимопонимание, установившееся между нами за сеанс гадания, всё ещё в силе. Её «ты» не коробит, пренебрежительный тон не отталкивает. Я ещё не ощетинилась, ещё доверяю тётке и надеюсь разобраться…
— Сейчас попробую, — отвечаю, — Только сначала ответьте вы… — ищу нужные слова, спотыкаясь о всплывающее в памяти лицо.
НПВ
Это Ринка за миг до того, как её увели. Розовыми ворсинками языка она слизывает со щёк собственную тушь и слёзы. Она смотрит как-то совсем по-щенячьи, ёжится, и я понимаю, что Ринке по-настоящему страшно… Знаю, что творилось во время гадания со мной — с той, которая ещё сомневалась в собственной причастности к убийству. Представляю, что творилось с Ринкой — с той, которая точно знала, что виновата. Господи, что же все мы наделали, куда же нас занесло?
— Или спрашивай, или отвечай, — торопит Зиброва, — Дел по горло.
— Как вы узнали? Про Ринку, про розу, про клуб? — мысли разлетаются и голова выдавливает из себя вполне банальные, пустые вопросы.
— Про розу и клуб вы сами всему поезду рассказали, — Зиброва говорит осторожно, как с душевнобольной, — Я как о твоей затее к гадалке податься прослышала, так сразу поняла — вот он, шанс. Подозреваемая суеверна, это установлено из показаний коллег. Карточным угрозам поверит точно. Запугать её как следует, потом сразу забрать, чтоб очередное предсказание досконально сбылось. Тут любой расколется. Твоя гхм… подруга, если можно её так назвать, с самого начала была под подозрением. У неё и мотив имелся, и алиби было сомнительным.
— Мадам вы решили из себя разыграть, когда услышали, что мы собираемся идти в клуб? — я тупо повторяю узнанное и выгляжу в глазах присутствующих полным дауном. Достраиваю в голове картину, и всё никак не могу найти какой-то важный элемент. — Гадание было разыграно, чтобы испугать Ринку, а сработало ещё лучше? Спровоцировало Ринкину истерику с признанием? Я верно говорю?
— Сама всё знаешь, а меня мучаешь. — Зибровой надоели мои разглагольствования, — Одно тут непонятно. Я ведь не ошиблась. Ты действительно приняла расклад за свой. Почему? Почему ты считала себя виновной?
— Из-за Михоэлса. — Это как раз самое понятное из всего непонятного, — Боже, какая я дура… — говорю это вслух, хотя и знаю, что мои эмоции всем здесь уже стоят поперёк горла.
— Как давно ты знаешь подозреваемую? — переходит в атаку Зиброва довольно жёстко, — Когда между ней и убитым возникли напряжённые отношения? Спрашиваю напрямую, без ловушек. Цени и отвечай взаимностью…
НПВ
Злюсь. Злюсь на дуру-Ринку и на себя, за то, что не нашла пока способ избавиться от неё. Я только что пела под караоке в вагоне пережвижного и теперь являюсь полноправным членом тура.
— Нафига?! Кто тянул тебя за язык? — ору я, — Неужели сложно было сказать, что ты со мной не знакома? — мы курим под командирским вагоном. Я в бешенстве, Ринка невинно-спокойна. Стерва!
— Я… — Ринка не в силах скрыть радость, поэтому оправдания её выглядят не слишком смиренно, — Я не подумала. Ну, спросили, кого из приехавших я знаю. Я сказала. Тогда спросили, кем ты раньше работала, я и ответила, что певицей. Мне не пришло в голову скрывать.
— Я же просила ни слова про меня не говорить!
— Но я ведь несущественное сказала. Марина, не злись! — просит, по-детски склоняя голову и заглядывая в глаза, — Это ведь значит, что ты остаёшься в нашем поезде. Тебя не перераспределят. Это значит, вместе…
— Никогда! — шиплю сквозь зубы, — Никогда никому ничего про меня не рассказывай!
— Но куда мне было деваться? Меня ведь напрямую спросили! — Ринка, как ни в чём не бывало, опускает жалюзи густонакрашенных ресниц, и косится из-под них свежекупленными линзами. Кажется, она и впрямь не понимает, что виновата. Я резко разворачиваюсь и иду к вагону артистов.
Спешу к вагону. Спотыкаюсь. Падаю Димке в объятия. Объясняемся, краснеем, шутим, кокетничаем… Нечаянно заглядываю за его плечо. Возле командирского вагона, нехорошо сощурившись, напряжённо сверлит взглядом обиженная Ринка. Развеселившись Димкиными остротами, прощаю всё и ору на пол-перона:
— Маринка-картинка, не дуйся, иди сюда! Что уж с тобой делать? Вместе, так вместе…Иди скорей, смотри, какого колоритного соседа я нам раздобыла!
— Меня ведь напрямую спросили! — успевает пропеть свою оправдаловку она, прежде чем мы замечаем неловкого Шумахера и все втроём разражаемся беззаботным хохотом.
— Я не могу, — смотрю в упор на Зиброву. — Если можно обойтись без моих ответов, обойдитесь. Я неважно себя чувствую…
— Эта женщина убила твоего друга… — Зиброва встаёт, тяжело нависнув над столом.
— Она сама мне друг… Была… Я не хочу навредить ей ответами. В сущности, я ничего о ней не знаю.
— Поговорим в другой раз, — Зиброва порывисто встаёт, с отвращением расстегивая свои цыганские юбищи. Под ними узкие джинсы и высокие сапоги. Никифорович галантно протягивает ей пиджак. — Странный ты человек, Марина. — бросает мне матёрая оперативница, совсем уже не похожая на Мадам.
— Постойте, — понимаю, наконец, что хочу знать, — Это гадание… Вы ведь действительно угадали многое…
Бесенятами взгляда Зиброва цепляется за меня, подмигивает многозначительно. Потом вдруг «гасит» глаза и говорит:
— Нет. Это гадание — выдумка от первого до последнего слова. Плодовитые слова, падающие в благодатную почву воображения — вот тебе и вся мистика. Я не хотела задевать тебя. Целилась только в подозреваемую. Больно?
* * *
«Ты ушла, а жизнь продолжается. Странно и страшно. Тебя мне не жаль: если заслужила право жить — выстоишь. Мне жаль наши истоптанные иллюзии. Мы так верили в счастье, что теперь, когда выяснилось, что его не бывает, вряд ли найдём в себе силы почувствовать охоту жить дальше…» — дневник безропотно глотает обращение к уже не существующей в моей жизни Ринке.
/Вычеркнуть человека из круга общения значительно проще, чем выкинуть его со страниц дневника/, — говорила Цветаева. Она знала толк в общении с людьми из прошлого. Вся её проза — сеанс спиритизма. Призраки перебираются из её воспоминаний на бумагу и обретают плоть. Живые, наполненные, настоящие, они очаровывают, и мы, благодаря цветаевскому умению заражать влюблённостью, преклоняемся перед ними, прощаем будущие предательства или слабохарактерность, оставляем их светлой точкой в своём сознании. Мы не сердимся на Сонечку Голлидэй за то, что в промежутке между гастролями попав в Москву, она даже на секунду не заскочила к находящейся на грани нервного срыва Цветаевой. Не зашла, вопреки всем клятвам и уверениям в вечной дружбе. Не зашла именно тогда, когда была нужна. Мы не осуждаем Максимилиана Волошина за то, что в порыве мимолётной обиды, он чуть не сгубил Мандельштама. Почему? Да потому что цветаевская проза учит нас понимать этих людей, любить и прощать любые их странности. Да, рассердился на юного Осипа за то, что тот слишком рано решил уехать из Коктебеля. Да, накрутил себя до того, что обвинил уезжающего поэта в краже книги из своей библиотеки. Да, обратился с жалобой к властям, чем, вообще говоря, мог надолго упрятать невиновного Мандельштама за решётку. Да, раздул историю из ничего, навсегда испортил отношения с другом и дал повод языкатым сплетникам, вроде меня, обсуждать этот дурацкий инцидент. Ну и что? Ему можно. Ведь это не кто-нибудь, а сам Волошин. Тот самый! Поэт, философ, художник, сумасшедший, мудрец… Огромный, но ранимый. Неуклюжий, но гармоничный. Вечный ребёнок, дитя природы, мастер розыгрышей и философских исканий. Открывший Цветаеву современникам, для того, чтоб в своих воспоминаниях она открыла его потомкам.
Редкий дар — умение излагать всё, но закладывать в память слушателей лишь светлое. Редкий, и такой необходимый мне, дар…
«Если когда-нибудь я опишу происшедшее, то сделаю всё, чтоб читатель запомнил Ринку Человеком. Та Ринка, которую я знала, имеет право на добрую память. Та, которую знаю сейчас, — не существует. Димка, ты ведь тоже так думаешь?», — приношу очередную присягу дневниковым листкам и перехожу к бытовухе, — . — «С нашей агитки уже сняли требования о невыезде. Пусть с опозданием, но через день отправляемся пудрить мозги новым потенцуиальным будущим избирателям. Позор! Вместо Рины в концерт поставят номер Малого с юмореской… Со дня смерти Димы прошло десять дней». Захлопываю тетрадь, оглядываюсь. Тяжело!
Пустая Ринкина койка раскурочена, как в былые времена. Час назад примчавшийся из Москвы Ринкин брат заходил за вещами и перевернул вверх дном пол-купэ. Он будет заниматься хлопотами. Завидев его в окно, я предусмотрительно смылась в ресторан.
