Андромедов встал; ни малейшей растерянности или смущения не было в его лице.
— Герман Петрович, я не думал вас обременять. И это вы меня извините, пожалуйста. Засиделся, заболтался. До свидания! — И прежде, чем Визин успел ответить, исчез.
4
Визин рухнул в постель, и около шести часов его влекло по, глухим дебрям сна, влекло спокойно, надежно, как будто он плыл на прочном плоту по мирной глади могучей подземной реки: до невидимых берегов далеко, дно глубоко, ни порогов, ни перекатов, никаких опасностей или кошмаров — один мрак. И вынырнул он на свет божий, — точнее, выплыл из грота, — тоже спокойно: сначала забрезжило впереди, грот стал расширяться, расширяться, и вот уже никакого подземелья — светлый день, красные раскаленные шторы, на часах 11:00. Вчерашнее казалось далеким, а утреннее бдение с Андромедовым само собой причислилось ко вчерашнему.
Визин аккуратно застелил кровать, оделся. На улице, без сомнения, было то же пекло, что и вчера, от штор тянуло жаром. Захотелось есть. Ресторан, конечно, был уже открыт, но Визин застыдился там показываться. На столе покоились остатки ранней трапезы: бутерброды с чем-то, кофе в стаканах, половина бутылки коньяка, а в центре — андромедовский термос. Ага, сказал себе Визин, специально забыл, чтобы, значит, была причина вернуться. Ах ты, любитель наук и невтонов, хитрюга рыжая… Он вспомнил про свой эн-зэ — несколько банок консервов и галеты, — и вытащил из шкафа рюкзак.
Он выпил коньяку, сполоснул рот горячим кофе, открыл скумбрию в томате, пододвинул тарелочку с бутербродами. Все было невкусным, и приходилось всякий раз делать усилие, чтобы проглотить очередную порцию. А заказать завтрак с доставкой в номер тут вряд ли было возможно: никаких таких кнопок или надписей Визин нигде не обнаружил. Он жевал и подбадривал себя все же спуститься в ресторан, — ну, что там особенного могло произойти вчера? Ни буяном, ни безобразником он никогда не был; случалось, правда, многословие за рюмкой, а стало быть — пустословие, казавшееся в хмельные минуты мудростью и откровением, а потом было стыдно, и лишь то немного утешало, что «все были на одном уровне». Ничего другого и вчера не могло произойти. Однако Визин так и не сдвинулся с места и продолжал самоотверженно жевать черствые бутерброды, обмакивая их в томатный соус и запивая теплым кофе.
«Ну что, брат Визин, коллега, — пискнул в нем один голосок. — Значит, все потом само по себе объяснится?»
«Само, — отозвался другой голосок. — Конечно».
«Затаиться, значит, и выжидать?»
«Ничего другого не остается».
«Но вчера-то ты не очень таился».
«Вчера был досадный срыв. Больше не повторится».
«Ну, а зачем же сегодня с Андромедовым груб был?»
«Пускай не надоедает».
«Он к тебе с добром, а ты… Ты ведь никогда не отличался бестактностью. Что с тобой? Или это тоже влияние новых широт?»
«Ничего. Он не из тех, кого вдруг сконфузишь. Зря он, что ли, свой термос забыл?»
«А может, потому забыл, что опять же о тебе позаботился. Что бы ты сейчас пил, а?»
«Да что они все в няньки лезут? Я кого-нибудь просил?»
Тут-то и постучали, и Визин совершенно машинально отозвался, и вошла Тоня. Он настолько удивился, что даже не встал и продолжал жевать, и так, наверно, с полминуты. А потом, давясь, проглотил, вскочил, заизвинялся.
Тоня была сейчас не горничной — она была гостьей; на ней был не лиловый мешковатый рабочий халат, а легкое цветастое платье, делавшее ее еще привлекательнее; она была молода, пышна, русоволоса, с челкой по самые брови, с алыми щеками и приоткрытым белозубым ртом; она тоже была взволнована и растеряна.
После всяких там «здравствуйте» и «проходите», и «как неожиданно», «как обещала», и «вот вы какая», и «так у меня ж выходной», и так далее, — в общем, уже после того, как она села, и он сбегал в ванную сполоснуть стаканы, и налил ей кофе, а потом и коньяку, к которому она ни за что не хотела притрагиваться, она заявила, что ее бабушка согласна сдать ему, Герману Петровичу, комнату. И тут Визину пришлось отвернуться, чтобы она не видела, как у него вытаращились глаза, как он ничего не понял и испугался, и только тогда опять смог посмотреть на нее, когда после отчаянной мозговой работы вспомнил, что вчера толковал ей про невозможность плодотворной работы и отдыха в гостиничных условиях, про то, что не прочь снять комнатенку, а она обещала разузнать, и он сказал ей, что ждет ее завтра к полудню. И вот — Тоня здесь.
— Оперативно вы, — промямлил он.
— А что тянуть? Дом большой, две комнаты. Что ей? Она и согласилась сразу.
— Да, — сказал Визин. — Очень обязан. Я обдумаю. Признаться, как снег на голову. Не успел подготовиться. Не думал, что вы — так скоро.
— Бабушка хорошая, спокойная, — любовно проговорила Тоня. — Вы ее и не услышите.
— Отлично…
Голос ее, движения рук, мимика — все сегодня было иным; она была раскованнее, свободнее, и все ее маленькие отнекивания, стеснительности, нерешительности, когда, например, он усаживал ее и наливал кофе, были не то чтобы наигранными, ломанием каким-то, а скорее, данью этикету — так, по крайней мере, виделось Визину. И он подумал не без самодовольства, что вряд ли бы она так старалась, вряд ли так запросто пришла бы, если бы он был ей неприятен.
— В общем, когда решите — скажете.
— Да! — Он бодро поднял рюмку. — Надо восстанавливаться. Чтобы быстрей решать. Мы ведь вчера с вашим Николаем Юрьевичем… Ну, вы видели нас, сердечных.
— Вчера вы все время смешили. — Она засмеялась негромко.
— Это со мной бывает! — скривившись сказал он. — Давайте!
— Я не привыкла.
— И не надо. Просто — за компанию. Ну как одному, а? Алкоголизм какой-то получается. Может, вам страшно? Опасно? — Он встал, подошел к двери и повернул ключ. — Все. Товарищ ученый занят. Товарищ ученый спит, у него сонная болезнь.
Она посмотрела на него — сначала вскользь, потом несколько дольше задержала взгляд, и в нем были недоверие и вера, и любопытство, и искус одновременно. Потом рука ее с опаской потянулась к рюмке.
— За бабушку! — провозгласил он.
Она пила маленькими глоточками, морщилась и фыркала, и это уже, как отметил Визин, не было данью этикету.
Потом они опять говорили, и он опять смешил, и она смеялась, поглядывая на дверь, и он опять уговаривал ее выпить, а потом уговаривал перейти на «ты»… Потом они оказались в постели, и Визин был пылок и раскован, а она была податлива, и ему казалось, что он никогда еще не был так счастлив.
Красные шторы обозначали зной и отторженность. Предательница дверь тоже обозначала отторженность, но она все же оставалась предательницей: за ней то и дело возникали и пропадали шаги; а за шторами была тишина, там было пространство.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
