— Ах ты, черт! — Федор Афанасьевич раздраженно хлопнул ладонью о колено, поднялся, отошел к окну. — Ну как ты могла, Галя?..
— Но я же не знала…
— Ладно, чего теперь — зови, — сникнув, махнул рукой Федор Афанасьевич. Прислонившись лбом к прохладному стеклу, он стал смотреть вниз, на мостовую. Трубка его погасла. Федор Афанасьевич насчитал десятка полтора «Волг» и «Жигулей», проехавших мимо дома, когда в дверь постучали и тут же, не дожидаясь, распахнули ее, и сипловатый, будто бы сонный басок произнес:
— Разрешите…
Обернувшись, Федор Афанасьевич увидел крупного, довольно статного мужчину с густым ежиком седых волос и, кивнув ему, хотел было показать на кресло, но удержался, подумав, что этот жест может каким-то образом задержать здесь непрошеного гостя.
— Чем обязан?.. — коротко спросил он вошедшего, положив на подоконник остывшую трубку.
— Галкин я… — сказал мужчина, делая шаг навстречу Федору Афанасьевичу.
— Что?
— Галкин, говорю, моя фамилия.
— М-да… чем могу служить, товарищ Галкин?
— В мае месяце оперировали меня, Федор… извиняйте… запамятовал ваше отечество.
— Афанасьевич.
— А меня Афанасий, выходит — как батьку вашего. Вот ведь, перетрухал как, добираясь к вам, сам себя, выходит, забыл, как звать. А говорили мне про ваше имечко-то… и в регистратуре и жена у нянечек спрашивала.
— Ну и что… как себя чувствуете? Да вы садитесь… — Федор Афанасьевич кивнул на кресло.
— Ничего, я так…
— Садитесь! — прикрикнул Федор Афанасьевич и, оттянув от журнального столика кресло, сел сам. — Так как вы себя чувствуете? — переспросил он, дождавшись, пока гость сядет.
— Дак… хорошо чувствую, поэтому и пришел.
Федор Афанасьевич попытался вспомнить диагноз, историю болезни или хотя бы часть ее — объективную картину заболевания оперированного. Он почти не запоминал лица своих больных, редко помнил и фамилии. Печень, желудок, средостение, кишечник, железы, проточные и беспроточные, — вот что стояло у него перед глазами всегда, это оттеняло ему лица подопечных, и он, пожалуй, безошибочно в любую минуту мог сказать, что у кого и как внутри и чем отличается все это у одного от другого, но для этого ему нужно было хоть краем глаза взглянуть на титул медицинской карты — досье, составленное его рукой.
«Галкин, Галкин… с печенью что-то у тебя, брат. Так-так… А ведь в мае у меня мало было операций, с десяток, не больше, сессия была, Галкин, горячая пора у моих студентов… Помню, горздрав присылал двух больных, из соседней области приезжали двое или трое…»
— Так что поблагодарить вас прибыл, Федор Афанасьевич, и это… — Галкин замялся, сунул руку в боковой карман пиджака, потом во внутренний и плюхнул на столик голубой почтовый конверт, покоробленный, с загнутыми углами.
— Что это, позвольте узнать?
— Дак это… как сказать, Федор Афанасьевич, в общем, подарок вам. Я долго кумекал, можа, што купить вам такое — серьвиз какой или… Поди ж у вас есть все это. Ну и думаю, вы уж это, как говорится, сами себе… по потребности. Да вы не подумайте што такое, я от чистой души, вы же жизню спасли, это понимать надо…
— Так-с… — Федор Афанасьевич медленно поднялся, отошел к окну, несколько долгих секунд смотрел на улицу, потом повернулся, по лицу его шли красные пятна. — Мне позвонить в милицию, или вы сами заберете все это?.. — спросил он тихо, почти шепотом. — Галя! Галя, черт побери все на свете!.. Это же бандитизм…
Галкин встал, достал из кармана платок, стал вытирать капли пота с побледневшего лба, виски, правая рука его мелко подрагивала.
Федор Афанасьевич вернулся к креслу, окинул взглядом гостя и впервые заметил на его новом, вряд ли надеванном до этого пиджаке, возле широкого отогнувшегося лацкана, орден Славы. Когда они встретились глазами, Галкин не выдержал взгляда, опустив глаза, набычась, смотрел себе под ноги.
— Вот вы… заслуженный, я думаю, уважаемый человек, как вы могли пойти на такое?
— Дак это… я же знал, Федор Афанасич, знал… Да я бы и сам так на вашем месте. А вот не мог, не мог по-другому. Я ж с утра хожу возле вашего дома… Мне бы легше што угодно, чем это. Руку-ногу отдал бы, штоб не идти с этим. И все ж прошу, возьмите, не держите зла, как угодно готов просить-молить вас…
— Ну, знаете… — Федор Афанасьевич поймал умоляющий взгляд Галкина. Серо-голубые глаза его были точно подернуты каким-то легким матовым налетом, в уголке левого глаза светились желтые крапинки. И он вспомнил эти глаза. Через минуту он уже помнил все.
«Галкин, Галкин… — Федор Афанасьевич мысленно уже перелистывал его историю болезни. — Не печень это, совсем не печень. А намного хуже. Если по-честному, хуже не бывает…»
— Сядьте, прошу вас. Сядьте-сядьте… На что же вы все-таки рассчитывали, за кого вы меня принимаете?
— Я…. я вас считаю… Да кто ж вас не знает, Федор Афанасич, когда из столицы даже приезжают к вам на лечение. А меня-то к вам военком на операцию направил, полковник Филатов, взводный мой бывший, всю войну прошли вместе. Не дадим, грит, мы тебя, Афоня, в обиду…
— Всю войну, говорите? — Федор Афанасьевич поискал глазами свою трубку. — А где… воевали?
— На Воронежском. Потом Украину освобождали, Закарпатье, до Чехословакии дошли…
— Не то я имел в виду, в пехоте были или…
— В разведке, в дивизионной разведке. Отделением командовал, демобилизовался старшим сержантом… — Галкин заметно оживился.
— Да… рискованная была у вас работа.
— Работка была — не бей лежачего. Живым волоки… и чтоб ни один волосок не упал с его головы.
Федор Афанасьевич улыбнулся.
— Ранены были?
— Нимало. Без единой царапины возвернулся. А вот ребят схоронил, корешков, много. И каких! За каждого готов бы по пуле принять… да не воротишь… Фрицев таскал я на своем горбу всю войну… «языков». К концу-то, к Чехии, до полсотни довел свой счет. Как ребят малых, нянчил я их на закорках, мать иху… ей-богу. Да…
В приоткрытую дверь заглянула жена Федора Афанасьевича.
— Федя, ты что-то спрашивал? У меня там вода шумит…
— Потом, Галя, потом…
— Да-а… — вздохнул Галкин. — И вот веришь, Федор Афанасич, как заговоренный был. Ништо не брало. Бывало… до нейтралки пилять еще километра два, а то и три, а сзади пули свищут, мины, разрывными садит, собака, с боков прижимает — на минное поле гонит… Ан нет — вывернешься и его, пса, подгонишь к штабной землянке…
Галкин сунулся в карман, достал пачку «Памира», заглянул в нее и скомкал. Достал вторую пачку, но, посмотрев на Федора Афанасьевича, убрал.
— Курите, курите… — Федор Афанасьевич поднялся, принес с подоконника свою трубку. — Впрочем, курить-то вам…
— Да я, Федор Афанасич… честно говоря, десять лет в рот не брал курева, нынче вот… — замялся Галкин. — А, ладно! Еще одну-другую, а дома уж — ни-ни…
Федор Афанасьевич снова взглянул на ярко светящуюся звездочку ордена Галкина. Тот перехватил его взгляд и смутился.
— Дак я это… для смелости, мол, надел. Едучи сюда. А так-то на тридцатилетие и надевал только регалии-то свои.
— Скажите мне… — тихо сказал Федор Афанасьевич, — скажите, а что вы надевали для смелости там?..
— Гдей-то?
— Там, говорю, — на передовой.
— Дак там… — Галкин глубоко затянулся сигаретой. — Ну, знаешь, Федор Афанасич, там — другое дело. Страшно, конешно, поначалу, да и в конце, не скрою, не по себе было малость, в сорок пятом годе я имею в виду. Наши, думаешь, под Берлином уже, четыре года отбухтили, дом снится, тапочки вместо сапог, спортсменки мы их называли, а тут всякое может… Ну, это я вообще… подорваться можно, конешно, и в кусты по нужде идя… На задании, в поиске, я страха особого не ведал. Привычка — большое дело… Работа, она есть работа, одна легше, друга — тяжеле, одна опаснее, другая — мене… — загасив сигарету, он убрал с нижней губы прилепившиеся крошки табака. — А вот суеверен был… Ох, был! — вздохнул Галкин. — Бывало, что-нибудь не так покажется — не могу идти, и все тут. Вороны сидят на столбе — не могу идти и ребят держу. Месяц покажется не таким: тот раз ходили в поиск, ясный был, а тут — за тучками, тоже жду, пока выйдет, хотя нам и хуже с месяцем-то, светлее… Начальник разведки, майор Андреев, светлая ему память, догадывался о моей слабинке, не велел понужать особо…
Достав вторую сигарету, Галкин размял ее коричневыми узловатыми пальцами.
— Дак я того… опять к тебе, Афанасич. Христом-богом прошу, прими ты это… подарок-то мой. Ить загадал я, мать ее так, ежли получится по-моему, примешь, опять наладится жизня моя и здоровьишко придет, ты уж прости меня, дурака такого…
Федор Афанасьевич опять вспомнил желто-серую, из плотной казенной бумаги медицинскую карту Галкина и зажег погасшую было трубку.
