Не сразу признала я тетушку в женщине, сидевшей прямо на ковре посреди комнаты, странно подогнув под себя босые ноги. Единственным одеянием ее была хламида из простой ткани, закрывавшая как тело, так и волосы. Перед нею на ковре стояли три мисочки из темной глины — пустые. На них и был устремлен ее взгляд.
«Тетушка! Тетушка, Настасья Петровна! Посмотрите на меня!» — закричала я в страхе.
Женщина не сразу подняла на меня глаза — дикие и чужие.
«Белая девушка… — с трудом ворочая языком, отозвалась наконец она. — Когда-то я знала твой язык… Я понимаю тебя. Что тебе нужно, белая девушка? Ты вить не племени Хомутабала, ты не подаришь мне ни ярких бус, ни красивых тканей. И ты не властна над моей кровью, белая девушка. Лучше тебе уйти, покуда змеи не съели тебя, ха-ха-ха!»
«Тетя, милая тетя!» — я зарыдала.
«Дух ветра ленится иногда надувать большое полотно. Люди арада прикованы к веслам длинной, длинной лодки… Если я отдам тебя Хомутабалу, он, быть может, отпустит моих сыновей потанцевать на воле…»
Нет, это не было помрачение рассудка. Разума моего не хватало, чтобы объять происходящее, и я обратилась к сердцу.
В руке моей еще была зажата шпилька.
«Тетушка, — жалобно сказала я, — я наелась без спросу сухих плодов в сахаре, и у меня болит живот, очень, очень болит. Тетя!»
Лицо чужой женщины вдруг странно напряглось, словно его давили незримые веревки. Еще мгновение — и веревки лопнули: любимая тетя смотрела на меня с тревогой.
«Феня… Не плачь, Феня, сейчас я дам тебе лекарство!» — еле слышно прошептала она.
«Тетушка!» — я бросилась обнимать ее, и мы обе заплакали.
«Я видала сегодня того арапа, тетя, кто он? Чем он грозит тебе и как отвратить беду, научи!»
«Арап? Пустое, Фенюшка, это всего лишь слуга, такой же, как я. Хомутабал уж прибыл? Ты видала его хозяина?»
«Его хозяин — господин Вельдемаар, тетя, самый обыкновенный человек, я даже не запомнила его лица!»
«Да, он умеет отвести глаза… — тетушка поднялась и в задумчивости прошлась по комнате. Теперь это была прежняя горделивая дама, даже убогое одеяние не портило ее. — Сам Бог привел тебя сегодня, Феня. Быть может, ты сумеешь помочь мне. Во всяком случае, одной мне не управиться. Когда при свете дня я делаюсь сама собой, покуда делаюсь, ибо борение дня и ночи не может длиться вечно, знала бы ты, какие горестные желания терзают меня! Жить дальше — рано или поздно покориться Хомутабалу, сделаться орудием в его руках. Оборвать жизнь — все одно сплясать под его дудку. Только христианская вера, в которой я воспитана, и поддерживает меня. Убиться самой — порвать с моей верой, для которой нету худшего греха. Всякий грех прощается, кроме этого, ты знаешь».
«Тетя! Киньте эти страшные мысли! Неужто нету иного выхода, такое противно разуму!»
«Завтра ты узнаешь, каков другой выход, Феня. Давненько я хотела подарить тебе одну вещь… Я берегу ее с младенчества, как память о незнаемой отчизне».
Тетушка вынула из самого дальнего ящика секретера что-то, обернутое в желтый шелк, помедлила мгновение и осторожно, словно живого младенца, распеленала сверток.
«Вот возьми, но лучше не носи».
В жизни не видала я более странного украшения! Это было нечто наподобие колье: овальной формы черный камень, удерживаемый двумя змеями, отлитыми из настоящего оришалка, что я, впрочем, узнала много потом. Металл от времени совсем потемнел.
«К чему мне дары, тетушка? Как могу я помочь, единственно это для меня важно!»
«Завтра, Феня, узнаешь завтра. Сейчас я что-то устала, да и сердце мое болит. Налей мне настойки боярышника, она на верхней полке шкапчика, в китайском флаконе».
Я вынула флакончик с прорисованными изнутри забавными человечками в ярких одеждах и накапала в рюмку, сколько тетушка велела.
«У меня руки дрожат, поднеси мне рюмку к губам!»
Едва я напоила тетушку лекарством, она заторопилась прощаться со мной.
«Ступай с Богом, дитя. Больше не бегай по ночам от мужа, а коли Никитушка теперь спохватится, так скажи, я-де занемогла и посылала за тобою. Скажи, пусть тебя отвезет Силантий. Ну, чего же ты медлишь, я утомилась! Ступай…»
В дверях я оборотилась.
«Послушай, Феня, — со страстной убежденностью проговорила вдруг тетушка, и глаза ее заблистали. — Если тебе… когда-нибудь… станет тяжело на душе, не крушись, а вспомни одно: ЖИВАЯ ДУША СИЛЬНЕЕ ДРЕВНЕЙ ВЛАСТИ!»
Глава XXII
— Нужды нет объяснять, что узнала я на следующий день, — княгиня печально усмехнулась.
— Во флаконе был яд? — мягко спросил отец Модест.
— Думаю, тетушка умерла прежде, чем я доехала до дому в ее экипаже. Медики списали все на удар. Насильственной смерти никто даже не заподозрил. На мне, отче, грех тайного человекоубийства.
— Невольного убийства, убийства безнамеренного.
— Долги надобно возвращать. Невольным был мой проступок перед тетушкой, невольным пришло и воздаяние. Жить и противиться ужасной власти она не могла, но выбрала умереть христианкою.
— Рискованной способ избежать самоубиения, весьма рискованной с точки зрения канонов, — отец Модест слегка нахмурился. — Впрочем, лазейка все же есть. Вынести себе смертный приговор, как существу, опасному для христианского мира… Назначить палача… А выпить яд из чужих рук — что же, и осужденный подымается на эшафот своими ногами. Рискованно, но… Во всяком случае, я решился бы за нее молиться, даже ведая всю правду.
— Пусть убийцею я и оказалась невольно, — продолжила княгиня, — однако грех, пусть многажды меньший, нежели самоубиение, лег на мою душу. Десять долгих лет провела я в свете, прежде чем смогла, не повредив моим малолетним детям, принять постриг. Я ни о чем не крушусь и думаю, что тетушка была права, прибегнув к моей помощи таким ужасным образом, однако лишь здесь я обрела покой. Только сдается мне, отец мой, зряшно я пред тобою распинаюсь. Ты вить, поди, мою жизнь знаешь, коли пожаловал сам ведаешь от кого.
— Быть может, святая мать, мне и ведомо что-то, — улыбнулся отец Модест. — Но что бумажные сведенья в сравненьи с живой повестью человеческой души?
— Так все же, отец, за каким делом ты прибыл? — веско спросила княгиня.
— За самым пустяшным, право слово, за самым пустяшным. Крестница Ваша Елизавета Федоровна, да и супруг ее милейшие люди, но…
— Не стоит договаривать. Они из тех, кого мы зовем обыкновенно взрослыми детьми… Жизнь представляется для них такою, какой предстает взору. Они щасливо не ведают прикосновения простегивающих бытие незримых нитей. И лучше жить так, чем впасть в ересь окаянных каменщиков. Так что мне надобно уладить с моей роднею?
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
