— Во-первых, успокойся. Во-вторых, едем мы с Гейнцем. В-третьих — Грета молодец! Вчетвертых… — Ему снова пришлось встряхнуть Рудольфа. — Будь она моей сестрой, я тоже потерял бы голову и мне нужен был бы рядом кто-то, способный соображать. Так вот, в-четвертых, я подсчитал — около семи она должна быть в Швайнфурте, а оттуда можно позвонить во Франкфурт…
— А если она…
— Руди, дослушай! Я знаю Грету. Она опомнится и непременно позвонит кому-нибудь из знакомых во Франкфурте, а с ними можно связаться отсюда. Сейчас без четверти семь.
А если она… Если с ней… Оба понимали — юная девушка, одна, на ночной горной дороге… Но об этом не хотелось говорить. Альбрехт был прав — психовать уже не имело смысла. Нужно было дождаться семи и позвонить во Франкфурт. Рудольф сел у окна. Альбрехт оделся и присел рядом.
— Руди, послушай меня и еще в одном, — сказал он тихо. — Немедленно все расскажи Адольфу.
— Я расскажу… после.
— Немедленно! Иначе обида его может быть так серьезна, что он никогда тебе не простит.
Это Рудольф тоже понимал.
— Мы скажем, что были в гостиной вместе, когда пришла горничная с письмом, — продолжал Альбрехт. — Ложь, так сказать, во спасение. Ступай разбуди его и спускайтесь вниз. А я пока разбужу Гейнца.
Через несколько минут все четверо собрались в гостиной на первом этаже и еще раз перечитали записку Маргариты.
— Все правильно, — констатировал Гитлер. — Хоть Роберт и поехал не один, а с врачом и шофером, для нее это не имело значения. Она просто сделала первый шаг, потому что он бы его не сделал. Неужели ты не замечал, к чему идет? — с любопытством спросил он Рудольфа, который, ничего сейчас не слыша, то и дело поглядывал на часы и, наконец, без двух минут семь позвонил во Франкфурт. Только переговорив со знакомыми родителей, он вновь обрел некоторое присутствие духа. Маргарита, как и предполагал Альбрехт, позвонила им и объяснила, как связаться с Рейхольдсгрюном. Они собирались сделать этот звонок около восьми, но Рудольф их опередил. Гитлер между тем все продолжал изучать записку Маргариты.
— Примечание какое-то странное, — рассуждал он. — Что это значит — «до тех пор, когда он не сможет меня остановить»? Что она имеет в виду?
— По-моему, ничего конкретного, — заметил Гейнц. — Она его просто защищала второпях.
— От кого защищала? Ах да, понятно. — Гитлер усмехнулся. — Подумайте только, кем мы все выглядим в ее глазах! Ты хочешь ехать? — спросил он у Рудольфа, который напряженно глядел в окно.
— Лучше поехать нам с Гейнцем, — отвечал за него Альбрехт. — Вроде по делам… И у нас на Рейне родственники по линии матери.
— По которым мы вдруг оба соскучились, — хмыкнул Гейнц. — Глупо. И оскорбительно.
Все помолчали.
— Вопрос в том, сколько она еще станет держать в неведении Роберта, — сказал Гитлер. — Иными словами, сколько она еще станет разъезжать одна. Вот в чем опасность.
— Но она же пишет, что хочет быть с ним, — напомнил Гейнц. — Значит, недолго. Хотя она ведь такая… своенравная, гордая…
— С ним я свяжусь часов через шесть, — сказал Гитлер. — Но ведь не спросишь… А вдруг она передумала или… еще что-нибудь? Тем не менее ехать кому-то нужно. Давайте рассуждать, кого из нас всех она не заподозрит в шпионаже?
— Если ты имеешь в виду себя, то это исключено, — сказал Рудольф. — Тебе нельзя там появляться.
— Это другой вопрос. Но и он решаем. Я ночью все обдумал. И пришел к выводу. Есть вещи, которые нельзя замалчивать. Выслушай спокойно. — Гитлер обращался к одному Гессу, но взгляд его скользил по всем лицам. — У случившегося под Майнцем две стороны — политическая и нравственная. С политической было бы правильно все замять. Но с нравственной — этс недопустимо! Мы не можем никому позволить безнаказанно устраивать нам автомобильные катастрофы. Получается, что на одной чаше — тактическая выгода, на другой — жизнь Роберта, которая для меня — абсолют!
Он некоторое время молчал, глядя в заоконную темноту. Потом добавил с печальной досадою:
— Мне очень стыдно было, когда я читал записку твоей сестры, Руди. Она упрекнула нас в бессердечии и была права. Больше никто и никогда не уговорит меня поставить что бы то ни было выше жизни и здоровья одного из вас!
Гитлер по-прежнему говорил, обращаясь к Гессу, но, конечно, видел, как по мере развития его мысли растет удивление Альбрехта и восхищение Гейнца.
— Таким образом, — подытожил он, — действуем так: мы с Гиммлером выпьем кофе и немедленно выезжаем. Извинись за нас перед родителями. Я буду требовать привлечения наших юристов! Когда все встанут, проведи политсовет, объясни ситуацию. Что же касается твоей сестры, ее безопасность я гарантирую.
Гитлер, довольно рассеянный в быту, в иных ситуациях действовал быстро и собранно. На сборы и завтрак ему и Гиммлеру потребовалось всею полчаса. Когда машины уже выезжали за ворота, Гесс еще долго ходил по дорожкам возле дома, стараясь как-то примириться с собой. Он не мог понять, как же так вышло, что его сестра бог знает где, а он сам все еще торчит в имении родителей и ничего не предпринял. Хотя ситуация развивалась логичным образом, но вне его воли, и это казалось противоестественным.
Наблюдавший за ним с веранды Альбрехт тоже спустился в сад. Он чувствовал, как близок Рудольф к тому, чтобы прыгнуть в машину и понестись в сторону Рейна.
— Может быть, на сегодня хватит импульсов? — заметил он, прохаживаясь следом за Гессом. — Вообще, вы все удивительно импульсивны.
— Ты ничего не понял, — огрызнулся Рудольф.
— Нет, я понял. Господин Гитлер искал повода ринуться в битву. И нашел.
— А я понял, Альбрехт, что как бы ни повел себя Адольф, что бы он ни сказал и ни сделал, ты все равно не поверишь в его искренность. Впрочем, я понял это раньше, можешь мне больше не напоминать.
— Ну, наверное, трудно быть искренним, если ты всегда и все решаешь один, — пожал плечами Хаусхофер.
— Да! Фюрер всегда и все решает один! А мы подчиняемся. А ты никак не можешь этого переварить! Но запомни — именно потому, что воля его абсолютна, мы и придем к власти, чтобы перевернуть мир!
— Речь шла о Грете… — напомнил Альбрехт.
— Кто из нас может поехать, чтобы не оскорбить Роберта? Кто из нас не выглядел бы шпионом в ее глазах? Зачем мы повторяемся? Зачем вообще…
— Руди, успокойся. На кого ты сердит?
— На себя!
— По-моему, не только.
— Да. На нее тоже!
— Позволь мне выступить адвокатом. Я потому и шляюсь за тобой по пятам и пристаю с глупыми вопросами, что чувствую потребность кое-что сказать тебе перед твоим разговором с родителями.
— Я знаю, что ты скажешь, — набор банальностей… Молода, влюблена, импульсивна… Я не осуждаю… Я просто злюсь.
— Я не о ней хотел сказать.
— О Роберте? Да, он не подарок. Но у него сильная воля. К тому же, я думаю, он тебе и самому нравится.
Альбрехт улыбнулся.
— Да, он мне симпатичен. Не только я, но и все остальные, а женщины — в особенности, легко поняли бы твою сестру. Но я даже не о Роберте. Я о вас.
— В каком смысле?
— Мне кажется, поступок Греты был бы невозможен, если бы вы все, и он в первую очередь, не были бы тем, что вы есть.
— Очень вразумительно!
— Я хочу сказать, что Грета не убежала бы в ночь, если бы не почувствовала, что это ее единственный шанс. Она поняла, что как бы сильно ему ни нравилась, он слишком связан, слишком рискует… А для мужчины его склада, при всем его любвеобилии, дело — прежде всего. Это дело — служение партии. А партия — это вождь. А ты самый близкий друг вождя…
— А дважды два — четыре! Думаешь, я не понял?
— Тогда ее бегство достойно полного оправдания. На что же ты сердит?
— Да на все! — Рудольф слепил снежок и запустил им в темный ствол. — Стоит только женщине появиться где-нибудь, тут же начинается чехарда…
Чехарда уже началась — пока в мыслях Лея.
Маргарита догнала его машину довольно скоро, километров через восемь, поскольку та часто останавливалась в связи с состоянием Роберта. Увидав темнеющий на обочине «мерседес» и возвращающегося к нему с обочины Лея, она догадалась, что происходит, но дать задний ход было уже нельзя. Ее машину заметили, и шофер отправился поглядеть, кто это остановился в десяти метрах от них на безлюдной ночной дороге.
Нельзя сказать, что при виде смущенной Греты Лей очень удивился или растерялся. За свои сорок лет он получал от женщин и не такие сюрпризы. И все-таки сюрприз был — он сидел в машине Маргариты и звался Ангелика Раубаль, племянница фюрера. К счастью, сюрприз этот открылся не сразу, поскольку Гели пыталась спрятаться.
Ангелика прыгнула в машину Греты, когда та уже включила мотор.
— Видишь этот браунинг? Он принадлежал Роберту, а теперь он мой. Я умею стрелять и буду рядом с тобой до того момента, когда вы встретитесь. А если ты станешь возражать, то я перебужу весь дом.
