Мне даже стало как-то легко, как-то свободно. Я почувствовал, что в моем одиночестве – огромная польза, огромное преимущество. Хотя бы здесь, в этом полушарии, я один и могу сделать с собой все, что захочу. А потом я подумал, что и с другими я тоже могу сделать все, что захочу.
В этом уже не ощущение легкости, не ощущение свободы было. Было что-то звенящее. Потустороннее.
Я тогда взглянул на свою фотографию, которая висела в спальне на стене, – она мне очень нравилась: я стою, опершись на лингофский штатив, в свободной рубашке с расстегнутым воротом, на шее – экспонометр, в зеркале за спиной – обнаженная модель в три четверти. Я этой фотографией гордился – еще бы, такой классный автопортрет!
Я поискал среди оставшихся негативов, но негатива своего автопортрета не нашел. Все выбросил, тщась уйти от судьбы. Было только несколько из новых: Таня, Таня и вновь она. Я отпер сейф и обнаружил негатив в сейфе, во внутреннем отделении, в конверте среди самых дорогих фотографий, которые не нашли те, что громили мою мастерскую. Негатив лежал в специальном полупрозрачном конверте. В уголке – дата, время.
Я вытащил негатив из конверта, положил на станок, закрепил, включил подсветку. Прошу! Суд уже на местах, адвокат и прокурор исключены из процесса за ненадобностью, вставать не обязательно. Для вынесения приговора и приведения его в исполнение нужно только одно движение. Главное – не робеть!
Я жду ее уже больше часа. Постепенно во мне расползается страх: она не придет. Действительно – зачем я ей теперь? Я ей абсолютно не нужен. То, чем я себя тешил, надежда, будто она придет с инспекцией, истаивает с каждой минутой. Ей нечего проверять. Достаточно включить телевизор или развернуть вечернюю газету.
Но все-таки она должна прийти.
И она придет одна. Она не могла не догадаться: ей уже не нужна охрана, ей уже ничто не угрожает. Да ей ничего и не угрожало. Разве что – разоблачение, хотя разоблачить ее можно только в одном: она, как я свой дар, предоставила историю своей жизни в пользование другим. Это серьезный проступок, но не настолько, чтобы за него карать по всей строгости. Ее надо простить. Ее использовали. Она придет просить прощения. Я ее прощу.
На моем рабочем столе сервирован легкий ужин. Бутылка вина, конфеты, фрукты. Она признавалась, что больше всего любит яблоки. Как Лиза. Причем яблоки с кислинкой, чуть-чуть недозрелые. Удивительное сходство вкусов!
Я подхожу к столу, беру яблоко, надкусываю. На яблоке остается еле заметный бледно-розовый кровяной след. Что это – простое кровотечение из десен или уже начали тикать запущенные после вынесения приговора часы? Я жую яблоко, скулы сводит, но я откусываю новый кусочек. Крови вроде бы становится больше.
Оставив яблоко на столе, я иду к зеркалу, открываю рот, пальцем трогаю зубы. Они не шатаются, десны вроде бы в порядке, никакого воспаления, никаких язв. Придвинувшись к зеркалу, я оттягиваю нижние веки, далеко высовываю язык. Ну и рожа!
Нет, со мной пока все в порядке. Никаких тревожных симптомов.
У меня ничего не болит. Несмотря на бессонную ночь, я не чувствую никакой тяжести в затылке, не ломит виски, сердце – я кладу на него руку – работает ровно. Чуть-чуть покалывает печень, но это давнее дело. Это следствие пития в одиночестве. Пития, усугубленного бессмысленными рассуждениями и самокопанием. Нет, я действительно в полном порядке!
Я закуриваю. Мне больше, чем прежде, нравится вкус табака.
Я открываю створки шкафа на кухне, достаю бутылку коньяка, наливаю немного в рюмку. Пью. Это вкусно. Мне нравится вкус коньяка. Правда, немного щиплет десны. Что ж, дезинфекция не помешает.
Возвратившись к столу в мастерской, я беру недоеденное яблоко, откусываю кусок. Никакой крови, никаких болезненных ощущений! Возможно ли, что мой дар может быть обращен только против других? Конечно! Как я раньше не догадался!
Эта мысль заставляет меня рассмеяться: значит, я занимался переливанием из пустого в порожнее; значит, я выдумывал черт знает что. И только ради того, чтобы самому себя пожалеть!
Я гашу сигарету в пепельнице и смотрю на часы. Неужели она не придет? Не может быть! Ну, тогда я сам приду к ней. Я найду ее, я достану ее из-под земли, ее и ее друзей, тех, кому она предоставила себя в наем. Я не позволю с собой шутить!
За моей спиной раздается легкий щелчок, я резко оборачиваюсь. В мастерскую по очереди входят трое. Первым – какой-то парень, вторым – мой дорогой агент Кулагин. Парень быстро проходит от дверей, цепко, профессионально оглядывается по сторонам, выпрастывает из-под куртки правую руку, удовлетворенно вздыхает, встает рядом со мной. Кулагин задерживается у дверей и дает войти Тане.
Она очень бледна.
Зато у Кулагина гордый вид. Словно он сделал выдающееся открытие и ждет крупной международной премии.
– Вот и мы! – говорит Кулагин. – Не ждал? Решили заехать втроем. Доставай еще фужеры. Еще четыре. У тебя будет аж пятеро гостей! Нас трое и кое-кто еще! Это будет для тебя сюрприз!
Я почти не слышу, что он говорит, делаю шаг вперед.
– Таня! – говорю я.
Мне в грудь упирается стальная рука плечистого.
– Стой где стоишь, блин! Дергается, блин! Тоже мне!
– Таня! – повторяю я.
Сейчас мне достаточно один раз взглянуть на ее лицо, чтобы понять: она никому ничего не предоставляла.
Ее просто обманули. На ее чувствах просто сыграли. Ее, как и меня, облапошили.
– Стоять, блин! – Плечистый толкает меня, я отлетаю к стене, ударяюсь о стену затылком.
Вот это больно. Я смотрю на плечистого, пытаясь вспомнить, не видел ли я его через объектив.
– Нет, нет! – словно прочитав мои мысли, с издевкой говорит Кулагин. – Ты его не снимал. А мои негативы у тебя изъяты. Так что тебе, геноссе, придется начинать с нуля! У тебя впереди огромное поле работы. Просто завидно!
Как бы в восторге он поднимает руки кверху, Танина рука тоже взмывает вверх, и я замечаю, что Кулагин с Таней скованы наручниками.
– Да-да, – говорит Кулагин. – Предосторожности. Витюнчик! Усади нашего дорогого геноссе, а то он еще грохнется в обморок. Шеф нас за такое не пожалует…
Плечистый берет меня за руку и сажает на стул.
– Так-то лучше, – говорит Кулагин. – В ногах правды нет…
Уже почти за полночь она захотела есть. В свете ночника ее тело казалось прозрачным, голубоватым. Сваливший меня сон был глубок, я с трудом выбрался из него, с трудом понял, где я, кто рядом со мной.
Мы наспех оделись, сели в машину, отправились.
Я подозревал, куда приведут нас ночные улицы: вялые потуги выбраться из затягивающей воронки и попасть в какое угодно другое место остались попытками ради попыток. Единственная надежда была на то, что после бойни столь любимый мною раньше ресторан все еще закрыт. Даже подходя к его дверям, я тешил себя мыслью, что автомобили на стоянке – машины не оттягивающихся и сорящих деньгами посетителей, а жителей окрестных домов, скинувшихся и нанявших по случаю парочку здоровенных охранников с псом-волкодавом, которого на коротком поводке держал один из них.
Я нажал кнопку звонка, и в ресторанной двери открылось маленькое окошко.
– У вас заказан столик? – спросили меня чьи-то капризно надутые губы.
– Нет, не заказан, – обреченно ответил я. – Мы просто хотели поужинать. Если вы открылись.
– Сколько вас? – вытолкнули губы.
– Двое.
Вместо губ в окошке появился большой мутный глаз. Глаз моргнул:
– Подождите минутку! – Окошко захлопнулось.
Таня стояла рядом со мной. От нее исходил густой, какой-то осенний аромат. Я достал сигареты, прикурил. Мои руки слегка дрожали, и это не укрылось от нее.
– Все будет хорошо! – сказала она. Тут дверь распахнулась.
– Пожалуйста! – Обладатель пухлых губ был стрижен почти под ноль. – Будете заходить? – Его близко посаженные глаза перебегали с меня на Таню.
– Да-да, конечно! – Она взяла меня под локоть. И мы зашли.
Ресторан был полон посетителей, сновали официанты. Вызванный метрдотель был рыж, рыхл и суетлив. Забегая то слева, то справа, он провел нас через весь зал, усадил за маленький столик в самом дальнем углу у стены, снял со столика и спрятал в карман мятого шелкового пиджака табличку «Заказано», спросил с надеждой:
– Шампанского?
– Да! – кивнула Таня.
Обрадованный метрдотель щелкнул пальцами, но никто не откликнулся, не бросился к нашему столику. Улыбка метрдотеля погасла, он с извиняющимся поклоном шмыгнул от столика в сторону и занялся отловом официантов.
– Этот тот самый ресторан? – спросила Таня.
– Да, – ответил я.
– О котором ты рассказывал?
– Да.
Она оглянулась по сторонам, потянулась к облицованной деревянными панелями стене, провела по ней рукой.
– Как они быстро сделали ремонт!
Подскочил сначала один официант, потом второй. У каждого на подносе было по ведерку с бутылкой шампанского: метрдотель, видимо, задал им шороху. Минутную заминку разрешила Таня, милостиво позволившая оставить на столе обе бутылки.
