— в любой момент я могла встретить там Антуанетту. Если я попаду в кордебалет, то иногда я буду танцевать на сцене и возвращаться домой заполночь. Я уже не смогу рано вставать и месить тесто. Девушки из кордебалета вставали поздно, приходили в Оперу на вечерние занятия и оставались там репетировать или выходили на сцену. Но у балерин, которые спали до полудня, были отцы, которые покупали им мясо. Отцы или покровители.
Дважды после занятий, идя вместе с Бланш по двору Оперы к задним воротам, я видела месье Лефевра.
В первый раз он говорил с каким-то господином, стоя у красивого, запряженного украшенными плюмажем лошадьми экипажа со стеклянными окнами и позолоченной монограммой «Л» на дверце. Скамеечка кучера была мягкая, а на запятках было устроено специальное место для лакея. А ведь чаще всего лакеи просто стояли на приступочке сбоку. Я сказала себе, что должна поздороваться, но сразу поняла, что духу не хватит.
Месье Лефевр поклонился и приподнял шляпу. Я чуть-чуть улыбнулась и сказала:
— Здравствуйте, — и, после паузы, добавила: — Месье Лефевр.
Пусть знает, что я помню его имя.
Когда мы перешли на другую сторону улицы, Бланш спросила:
— Ты его знаешь?
— Он приходил в мастерскую месье Дега.
— Красивый экипаж. — Она вытянула шею, чтобы еще раз им полюбоваться. Хорошо, что месье Лефевр не мог этого заметить.
Неделю спустя он снова приехал. Подозвал нас с Бланш и пригласил в свой экипаж. Он хотел спросить, хорошо ли мадам Доминик готовит нас к экзаменам. Кончик его розового языка мелькал между губ. День уже назначен? Он хотел бы прийти и справиться о билете. Мы должны беречь силы. Он спросил, далеко ли от меня живет Бланш, и довез нас аж до кондитерской на рю Фонтэн. Сказал, что мадам Лефевр очень нравится красная карамель оттуда.
Когда экипаж остановился у кондитерской, он сказал, чтобы мы подождали внутри. Что такие упорные девочки, как мы, заслуживают немножко сладкого. Он вернулся с миндальной пастой, драже и красной карамелью. Мы с Бланш немедленно набили рты. Бланш взяла себе больше, чем я, потому что зубы у меня уродливые и без красных пятен от карамели. Месье Лефевр не переставал задавать вопросы. Сколько мне платят в Опере? Он слышал о моих дополнительных уроках с мадам Теодор и хотел узнать, сколько они стоят. Правда ли, что мой отец умер? Моя мать прачка? И сестра тоже? Сам он не взял ни одной конфетки. Я подумала, что, наверное, поэтому у него, богатого человека в начищенных ботинках, с собственным экипажем со стеклянными окнами, были такие впалые щеки. Бланш в основном молчала, но зато сказала, что никто не сравнится со мной в умении делать фуэте-ан-турнан и что он увидит меня в кордебалете уже осенью.
— Ах, эти фуэте, — мечтательно произнес он.
Я подозревала, что те два раза, что мадам Доминик проводила занятие прямо на сцене, чтобы подготовить нас к экзамену, он смотрел на нас из зала.
— Я замолвлю словечко месье Плюку и месье Меранту. Они должны знать, что вы заслуживаете внимания.
Месье Мерант был балетмейстером в Опере. Видать, я не зря грызла красную карамель.
— А у Бланш руки как крылья у голубки, — сказала я. — Так мадам Доминик говорит.
— Да, невероятная грация. — Он посмотрел на Бланш, и мне вдруг стало неприятно из-за того, что он смотрел на нее так же, как на меня.
Когда экипаж завернул за угол, оставив нас с Бланш у кондитерской, она схватила меня за локоть обеими руками.
— Экипаж с бархатными сиденьями и шелковыми занавесками! И он знает, что мы талантливые! И что у меня невероятная грация!
Я не знала, приятно ли мне внимание месье Лефевра и значат ли что-нибудь купленные сласти, но точно знала, что без меня Бланш бы с ним не встретилась. Как нагло с ее стороны было говорить, что он заметил ее грацию! Теперь мне казалось, что она может что-то у меня украсть. Кажется, лицо у меня стало мрачным. Пусть не думает, что я еще когда-нибудь открою рот и скажу про ее голубиные руки месье Лефевру. Кажется, она это поняла, потому что сказала:
— Я просто подумала, что он мог бы упомянуть и обо мне, когда будет говорить о тебе с месье Мерантом.
Она схватила меня под руку.
— Ему ничего не стоит платить тебе столько, сколько ты получаешь в пекарне. — Она потащила меня по улице, пританцовывая и даже пару раз начиная со мной кружиться.
На рю де Пирамид я вижу еще три афиши. Шарлотта начинает злиться.
— А вот Антуанетта говорит, что он рисует, только как балерины спину чешут.
Когда я первый раз рассказала ей о статуэтке, Шарлотта задрала подбородок и встала, оперевшись на одну ногу.
— Статуэтка? Что, как Тальони? Но ты еще даже во второй кордебалет не прошла!
Антуанетта закатила глаза:
— Что за ерунда, Шарлотта. Он считает Мари особенной.
Я почувствовала тепло в груди. Но вчера Антуанетта пришла из прачечной с таким лицом, как будто чего-то стеснялась. Руки она держала за спиной.
— Я не смогу завтра пойти с тобой на выставку. — Сердце у меня сжалось. Она протянула мне свернутую ленту.
— Немного крахмала и горячий утюг — и лента как новая.
Складки были разглажены, лохматые края подрезаны. Я потрогала ленту, гладкую и хрустящую.
— Ты куда-то идешь с парнем?
— У него имя есть, Мари.
— Тогда я возьму Шарлотту. Она пойдет.
— Позволь я тебя причешу с утра. — Она робко улыбнулась, но я только пожала плечами.
Черт с ней, с Шарлоттой. Черт с ней, с Антуанеттой. Я легко ступаю по тротуару и чувствую дыхание весны в воздухе. Весна принесет с собой нежную травку и заставит листья вылезти из тугих почек и развернуться. Так приятно вдыхать запах цветущих вишен! Я чувствую себя, как будто сижу перед пирожным и глотаю слюнки, а кондитер покрывает его глазурью, добавляет шоколад и засахаренные фрукты. Сначала афиша была только одна. Ярко-алые буквы на зеленом фоне. Потом стало известно, что они висят везде: на стенах, на дверях, на воротах, на мостах. Чтобы их приклеить, ушла сотня ведер клея. Под именами художников был написан и адрес: рю де Пирамид, десять.
Я не знала этой улицы и спросила у Антуанетты.
— На правом берегу, — ответила она. — Где мост Руаяль.
Рю де Пирамид оказалась в пяти минутах ходьбы от журчащей и звенящей Сены, совсем рядом с клумбами и прудами садов Тюильри, едва ли не у самого
