Правда, такую доработку комедии автор сделал позже. А в прежнем варианте он предложил ее в иркутский альманах «Ангара». Ее приняли, набрали текст, но цензура выбросила пьесу из сверстанного второго номера за 1963 год. Сверхбдительные идеологические надсмотрщики тоже сочли сюжет комедии неправдоподобным, надуманным. Новый вариант ее был напечатан лишь в начале 1967 года в газете «Советская молодежь» и летом 1970 года — в альманахе «Ангара».
Вторая пьеса, о которой А. Симуков упоминает как о представленной автором в Малеевке, носила известное и поныне название «Воронья роща». Но только название; события, описанные в ней, не совпадают с теми, что происходят в публикуемом сегодня варианте этого произведения. Вот как передает прежний сюжет А. Симуков:
«Героем пьесы, о которой я до сих пор вспоминаю, был пожилой капитан речного буксира, остановившийся в той же гостинице, где происходит действие “Двадцати минут с ангелом”. Он попадает в водоворот совершенно непредвиденных событий, в их числе встреча с женщиной, которую он, в силу возникших обстоятельств, вынужден выдавать за свою жену, в то время как ее любовник выдает себя за ее брата… С таким завидным знанием жизни создавал драматург самые невероятные фарсовые ситуации для своего героя, бросая его из огня в полымя, заставляя нас в то же время влюбиться в него — такого смешного и одновременно трогательного… “Мольер!” — повторял я про себя, когда Саша читал мне эту пьесу. Где она, что с ней — не знаю…»
Позже Вампилов переработал и эту пьесу. Трудно судить по пересказу о художественной значимости первого варианта пьесы, но о своеобразии нравственного осмысления жизни, явленного автором в новом ее варианте, можно говорить определенно.
Начальник пароходства Баохин идет к другу юности, спившемуся сослуживцу Лохову с просьбой выступить в его защиту на важном совещании. В комнате юной Виктории, соседки Лохова, где нежданный гость ожидает отлучившегося давнего друга, с Баохиным случается сердечный приступ. Приезжают вызванные по телефону Викторией его молодая жена с любовником и сын от первой жены, врач. И тут в трагикомической ситуации главный герой, почти при смерти, понимает, что жил скверно, не по совести: первую жену с сыном выгнал ради супружества с молодой и неверной спутницей, сына не воспитывал, о лучшем друге не вспоминал, пока на потребовалась его помощь. В эти минуты «прозренья», выдворив из комнаты всех, кроме Юрия Лохова и Виктории, Баохин произносит необычные слова: «Спасибо… Тебе, Юра… И тебе, милая, благородная девушка… Спасибо, что вы здесь, со мной… Вы мне родные, вы мне и близкие… Вы мне и глаза закроете…»
Не напоминает ли этот монолог пронзительные слова Сарафанова из будущей комедии «Старший сын»:
«То, что случилось, — все это ничего не меняет. Володя, подойди сюда…
Бусыгин подходит. Он, Нина, Васенька, Сарафанов — все рядом. Макарская в стороне.
Что бы там ни было, а я считаю тебя своим сыном. (Всем троим.) Вы мои дети, потому что я люблю вас. Плох я или хорош, но я вас люблю, а это самое главное…»
Выходит, что уже в начале 1960-х годов, только нащупывая писательскую стезю, Вампилов усвоил для себя нравственную доминанту своего творчества, о которой позже писали критики — «утверждать в человеке человеческое». Думается, не только неожиданные, почти фантастические коллизии, в которые попадают герои пьесы, но прежде всего некое озарение: в чем же подлинный смысл жизни? — заставляет с восхищением восклицать: «Мольер!»
Об этом «вампиловском коде» произведений драматурга, даже и ранних, Валентин Распутин выразился так:
«Зритель, приходя в театр на Вампилова, невольно подпадает под нелегкое нравственное испытание, своего рода исповедь — его, зрителя, исповедь, в которую он, один раньше, другой позже, так или иначе вовлекался еще во время спектакля и которая долго продолжается после спектакля, — в этом незаменимая, но удивительная сила и тихая страсть его таланта. И когда говорят о “театре Вампилова”, следует, очевидно, иметь в виду не только то, что предлагается зрителю, но и то, что случается с ним, сторону глубокого психологического воздействия его пьес, которую театральная условность словно бы даже еще и увеличивает, а не снижает».
Удивительно, что и сегодня, когда, казалось бы, наследие комедиографа можно изучить без спешки и рассмотреть его глубоко, в печати все еще появляется невнятица, вроде той, какую публикует автор комментариев в книге «Александр Вампилов. Драматургическое наследие»:
«“Воронья роща” фиксирует вписанность вампиловских персонажей в историю России, их прикрепленность к определенному поколению, а также важность измерения человека семейными ценностями… Социально-производственная пружина интриги, неотвратимость официального разбирательства, вовлеченность общественных структур в событийный ряд отличают сюжет “Вороньей рощи”».
* * *
Письма Александра, адресованные Г. Люкшиной и опубликованные ею, говорят о серьезности их отношений. Год, прошедший после учебы в Москве, был полон для Вампилова мучительных переживаний. Нужно знать характер Вампилова, его врожденную честность, душевную щедрость, чтобы представить его терзания в распадающейся семье. «Я так же во лжи и неприятностях. Самое хорошее — твои письма и то, что ты меня еще любишь…» — писал он Галине в Чебоксары, где она начала работать. И в следующих посланиях: «Я сижу сейчас в командировке в Чуне, на севере между Братском и Тайшетом… Сегодня вечер тихий, теплый, удивительный в октябре для этих мест. Над черной рекой Чуной дымные первобытные огни. Они пылают на носах лодок — здесь “лучат” рыбу. Пьяные браконьеры-гондольеры орут похабные свои баркаролы. Мне трудно здесь, на этом берегу, думать о том, что ты меня забудешь… И все-таки мы встретимся скоро. В этом году. Я не называю даты. Я не могу сказать, когда точно. В этом году…» «Скоро мы встретимся. Будем говорить и думать, как дальше. В Москве я пробуду два дня, сколько буду у тебя — не знаю. Знаю только, что мы все на этот раз решим. Вот-вот выпадет снег, который уже не растает. Я был на Байкале недавно, сейчас там мрачно. От секретарства выкручиваюсь. Скоро увидимся, я подам телеграмму, когда вылечу в Москву» (Александр собирался на семинар в Малеевку. — А. Р.).
О встрече в зимней столице автор воспоминаний рассказала:
«Окрыленный успехами на семинаре, он читал мне отдельные места своей одноактной пьесы, спрашивал совета, хотя тогда я была еще слабым советчиком. Настроение мое было несколько подпорчено письмом его мамы, Анастасии Прокопьевны, которое лежало открытым у него на столе, и я, что греха таить, заглянула в него. Там были строчки о том, что, если он все же решил быть вместе с девушкой с Волги, очевидно, она достойна этого, но надо еще раз подумать о серьезности своего шага. Анастасия Прокопьевна меня не видела, а Люсю, Сашину жену, знала хорошо. Это был просто материнский совет, но тогда мне показалось, что она не одобряет его поступка. Я переживала, что Люся в Иркутске рядом с Сашей и с ней, а я — далеко. Я была, как и Саша, ревнива, самолюбива, делить его не хотела ни с кем.
Стараясь, чтобы Саша не понял, что я ревную, я замкнулась, как бы ожидая удара. Саша заметил мое состояние, но не догадывался, чем оно вызвано. Сказать о том, что я заглянула в его письмо, я не могла, было мучительно стыдно. Так Саша никогда и не узнал об этом».
Приводя строки из воспоминаний о Вампилове, из его писем и летучих набросков, мы стараемся дать читателю представление о подлинной сложной жизни, которая захватывала его душу, приносила радости и печали. В письме, относящемся к началу 1963 года, рядом с признаниями и утешениями находим насмешливое сообщение: «Здесь я застал оживление в литературной лавочке, даже ажиотаж. В стране два города, где клеймили недавно абстракционистов: Москва и Иркутск. Ты читала в “Известиях”. Здесь было совещание на манер кремлевского, выявляли абстракционистов и формалистов. Я, как оказалось, формалист. Вот какие вещи!»
И нам важно, какое впечатление оставлял Александр у тех, кто знал его. Сравните их свидетельства — и вам понятнее и ближе окажется человек, чье творчество заинтересовало вас. По этой причине рассказ Г. Люкшиной заслуживает особого внимания:
«С ним всегда и везде было весело и легко, он не утомлял своим присутствием, не был назойлив или болтлив, хотя много рассказывал и шутил. И главное, он не мельтешил, не лебезил, не подлизывался даже тогда, когда случались маленькие ссоры. Все вставало на свои места само собой, без дополнительных усилий. Конечно же, решающей была его нежность, его прямо-таки почтительное отношение ко мне. Я больше капризничала, но он никогда не акцентировал на этом свое внимание и принимал как должное, памятуя слова классика: “Ты женщина, и этим ты права”. А меня все больше и больше беспокоило: удержу ли я его? Желающих заполучить молодого, талантливого, красивого драматурга становилось все больше и больше. Нравы московской литературной, театральной публики были мне известны. Я боялась их мертвой хватки, их правил игры. Они меня пугали. У нас с Сашей было много общего в воспитании, во взглядах на жизнь. Но я уже знала и видела, как талантливых провинциалов заставляли играть по другим правилам и тех, кто не поддавался, ломали.
