Такая темень, вероятно, наступит, когда я умру, подумалось Твердохлебу. Но он знал, что не умер, что живой, только никак не мог сообразить, что с ним произошло. Неосторожно ступил и упал в какую-то яму, в погреб, в хранилище Кум-Короля? Но почему же такая темень и такая тишина и почему кто-то, кажется, напал на него, скрутил, смял, толкнул, сбросил вниз? Твердохлеб осторожно ощупал себя, вокруг себя. Как-то неудобно, боком, лежал он на холодных земляных (наверное, глина!) ступеньках, ведущих еще куда-то ниже, в затхлость и промозглость, в еще большую черноту. Нигде ни единого проблеска света, ни единого звука, точно в могиле.
- Эй, гражданин Воздвиженский! - крикнул Твердохлеб, но темнота проглотила его голос, а затем швырнула назад исковерканный и слабый: "...не... женский..."
- Что за глупые шутки! - не сдаваясь, вновь закричал Твердохлеб.
"За... пы... ки..." - поглумилась над ним темнота.
- Вы пожалеете!
"...леете..." - хохотало нечто потустороннее.
Смех в аду. Наконец-то Твердохлеб мог бы вволю посмеяться над своим способом ведения следствия, которым хотел удивить человечество. У него было достаточно времени и возможностей для этого. Искать его вряд ли будут: для этого в районной прокуратуре слишком куцые штаты. К тому же он никому не говорил, что идет к Кум-Королю домой, а догадаться об этом не смог бы даже гений криминалистики доцент Калинник. Какую тактику обыска предлагал он для погребов? Только тайники, везде искать тайники. "При осмотре стен погребов следует обратить внимание на кирпичи, камни, куски дерева и другие предметы, которые легко вынимаются, поскольку именно за ними могут быть тайники" - это доцент Калинник. А если сотня бочек квашеной капусты, - какие тут к черту тайники?
Твердохлеб пошевелил руками и ногами, брезгливо прикасаясь ладонями к скользким ступенькам, пополз наверх, пока не уперся в твердую и такую же скользкую, как и ступеньки, деревянную крышку. Стукнул кулаком - никакого звука. Попробовал крикнуть - снова надругательство подземелья, а у него отчаяние и безнадежность.
Он еще не верил, что попался, не страх смерти, а стыд поражения душил его и злость на себя, на глупое мальчишество. Жалкий Шерлок Холмс! Фальшивый генератор следовательских идей! Примитивный неудачник! Как хвастался на курсе: "Великих судей не бывает, но есть неподкупные!" Имел в виду свою будущую неподкупность. А теперь за тебя никто не даст и ломаного гроша, вот и вся твоя неподкупность!
Снова и снова колотил Твердохлеб в глухую крышку, но все напрасно, наверное те сразу же исчезли из сарайчика и Кум-Король спокойно умывает руки.
Чернота в подземелье становилась еще более плотной, она заливала Твердохлебу не только глаза, а и мозг, пробиралась в самые тайные уголки души, со свинцовой наглостью вытесняла оттуда все лучики света, чтобы лишить свою жертву не только каких-либо надежд, но даже воспоминаний.
Твердохлебу оставалось только одно: ждать. Ждать означало надеяться. На что, чего, откуда, от кого? Не мог ответить ни на один из этих вопросов, да и кто бы на его месте смог? Удивительное безразличие охватило его, душа оцепенела, разум отказывался служить и впадал в страшную спячку. Что разум, если ты бессилен дать ему работу и применение! Разве что в детстве Твердохлеб мог безвольно следовать за собственными чувствами, повзрослев, во всем (по крайней мере, так ему казалось) руководствовался только разумом, шел за ним, верил ему, возлагал на него все надежды. Теперь в нем умерло все, заснуло, исчезло, осталась пустая оболочка тела. Вообще-то говоря, Твердохлеб мало внимания уделял своему телу, не заботился о нем, ограничивал его потребности и требования только самым необходимым, не считался ни с жарой, ни с холодом, ел, что было, спал или не спал - как придется, в одежде был непереборчив, жильем не привередничал - после армии некоторое время жил у тетки на Нивках, потом вместе со своим еще школьным товарищем Ванькой Бараненко занимали на двоих "каюту" в предназначенном на снос доме, и "каюта" была такой тесной, что спать приходилось едва ли не по очереди. Зато - в центре города, а за стеной - Бараненкова любовь, смуглая высокогрудая инженерша, с которой Ванька перестукивался через стенку, то напрашиваясь на свидание с ней, то приглашая к себе, когда Твердохлеб отлучался для своих "следственных действий". Несколько раз инженерша, то ли не зная, что Вани Бараненко нет дома, то ли наоборот, зная об этом, стучала в стенку, которую подпирал спиной Твердохлеб, но он ни разу не откликнулся, хотя спина у него при этом деревенела и во всем теле возникала предательская дрожь. В те минуты Твердохлеб ненавидел свое тело, его предательскую готовность мгновенно забыть все обретенное за целые эпохи человеческого развития и слепо ринуться в нечто первобытное, дикое и темное.
А как согласовать с теми веками развития и прогресса мрачную тень кандально-тюремной цивилизации, которая сопутствует человечеству во всех его высочайших достижениях и взлетах? Кандалы начинались от лианы или примитивной веревки, которой вязали добычу, пока не пришли наконец к мудрым приспособлениям с электронными замками, а тюрьма - от простой ямы, наполненной водой, змеями, скорпионами, - до лондонского Тауэра, от которого ведется родословная всех тюрем цивилизованного мира, и вплоть до тех комфортабельных бетонных лабиринтов, которые сооружают натовские спецы в странах третьего мира.
Возмущение спасает от отчаяния, и Твердохлеб подсознательно поддался его соблазнительной власти, но не хватало сил даже возмущаться, какая-то коварная вялость надвинулась на него, вялость в теле, в мыслях, в чувствах. Он, как мог, умостился на ступеньках под крышкой, покрепче натянул, подоткнув снизу, свое плохонькое, еще со студенческих времен пальтишко и нежданно-негаданно... уснул.
Никто бы не поверил, что человек в таком положении может уснуть, не поверил бы и сам Твердохлеб, если бы кто-то высказал подобное предположение, а вот ведь уснул, и спал крепко, хоть и в тяжелых снах, постоянных вздрагиваниях и полном отчаянии. Когда спит разум, рождаются химеры, призраки и чудища.
Быть может, именно в борьбе с ужасами призрачными спасается от подлинных ужасов жизни честная и чистая молодость?
Его разбудило железное громыхание над головой. Оно оказалось столь неожиданным и непонятным, что он, вроде бы проснувшись, все же боялся целиком возвратиться в действительность, не хотел вспоминать того, что случилось с ним, и еще больше не хотел обращаться к мрачным (а каким же еще?) предположениям о том, что с ним произойдет. Невольно он сделал движение, чтобы спуститься по скользким ступенькам чуть ниже, подальше от крышки, от этого холодного лязганья, от новой угрозы, от убийц, вламывающихся к нему, чтобы прикончить его, ибо убийцы в большинстве случаев нетерпеливы, не желают ждать, пока их жертва скончается дома, им во что бы то ни стало необходима уверенность в смерти, только это их удовлетворяет и успокаивает.
Снова под ногами плеснула невидимая черная вода, и Твердохлеб брезгливо отдернул ногу, Вонючая тина, копошащиеся гады в ней, крысы со стальными зубами - это был ужас, еще больший, чем там, наверху, где все же оставалась какая-то возможность проявить свое человеческое достоинство.
Он рванулся туда, и именно тогда приоткрылась крышка, и в отверстие ринул серый луч рассвета, слегка притемненный мрачной теснотой сарайчика, но эта серость показалась Твердохлебу такой нестерпимо яркой, что он закрыл глаза. Когда он их вновь открыл, в четырехугольном отверстии над его головой, словно в четырехгранном нимбе сероватого золота, светилось ему лицо старой женщины, и казалось оно снова-таки самым добрым в мире, точь-в-точь как серый свет показался ему перед тем самым ярким.
- Есть ли тут кто живой, о боже милосердный? - прозвучал тихий старческий голос, а Твердохлеб еще никак не мог поверить ни в этот голос, ни в доброту, написанную на лице старухи, ни в неожиданную свободу, открывшуюся ему вместе с этим лицом и этим голосом. Слишком резкие переломы происходили с ним в эти несколько часов, чтобы он мог к ним привыкнуть. Еще не до конца веря в возможность своего освобождения, он не рванулся изо всех сил к спасительному отверстию, а продолжал стоять внизу, весь съежившись, невольно ожидая нового коварства, новых предательских козней, гнездящихся во всех закоулках этой преступно-святошеской усадьбы.
Еще вчера Твердохлеб с неконтролируемым умилением думал о глине, упрямо пробивающейся сквозь историю, а сегодня тяжело ненавидел и свое умиление, и равнодушную глину, и еще более равнодушную историю, оставившую Киеву не только золотые купола соборов и высокий пафос легенд, а и кровавые воспоминания о великокняжеских междоусобицах, о братьях с выколотыми глазами и обесчещенных сестрах, о мрачных подземельях, где люди гнили десятилетиями, и колах Потоцкого, на которые сажали непокорных казаков, о холодных жандармских глазах, выслеживавших Шевченко, и черносотенных погромах еврейской бедноты, о зверствах деникинцев и петлюровцев и кровавых оргиях гестаповских палачей на Владимирской улице.
