В этой связи, естественно, возникает вопрос: в какой степени А. В. Барченко владел этой «теорией»? Мы уже говорили, что свои познания в области Калачакра-тантры он в основном почерпнул из бесед с «восточными учителями» — Нага-Навеном, Хаян-Хирвой и бурятско-калмыцкими ламами во время проживания в буддийском общежитии в Старой Деревне. Скорее всего это были довольно поверхностные знания, ибо трудно представить себе, чтобы европеец, не владеющий тибетским языком, мог овладеть столь сложной религиозно-философской системой всего за несколько месяцев. Сами ламы обычно изучают Кала-чакру в специальных монастырских школах — «дуйнхор-дацанах», где курс обучения обычно длится 4 года. Следовательно, А. В. Барченко имел возможность познакомиться с высшим тантрийским учением лишь в самых общих чертах, но, вероятно, этих знаний оказалось вполне достаточно для включения им тибетской тантры в общую систему Древней науки. И действительно, в письме Г. Ц. Цыбикову А. В. Барченко говорит об учении Калачакры довольно невнятно и туманно. В целом учение характеризуется им как некая «универсальная наука», представляющая «синтез всех научных знаний». Сам термин «дуйн-хор» (буквально «колесо времени») Ф. К. Шварц и Г. И. Бокий переводят — по-видимому, со слов А. В. Барченко — соответственно как «семь кругов» и «семь кругов знания». Такое понятие, однако, не встречается в известной нам литературе Калачакра-тантры. Возможно, в данном случае речь идет о древней космологической концепции «Семи кругов» (небес, миров, сфер), с которой мы встречаемся, например, у Платона и в книгах Гермеса. В своей лекции о картах Таро (см. приложение 1) А. В. Барченко утверждает, что число СЕМЬ — символ «Великого Универсального механизма» Божественного Творчества, иначе «Великого Универсального Круговорота». А в записке для членов ЕТБ он говорит о семикратной смене цивилизаций в рамках Большого земного цикла. Вспомним также о семи окружностях Археометра Сент-Ива — «ключа ко всем религиям и наукам древности». Вообще же число 7 облечено большим сакральным смыслом в эзотерической символогии, особенно в учении розенкрейцеров (7 космических кругов, или планов, 7 Великих Логосов, 7 планетарных духов, 777 Инкарнаций, семиричная конституция человека и т. д.)[231] Аналогичным образом и у Г. И. Гурджиева мы встречаемся с понятием 7 космосов или миров. Но в таком случае А. В. Барченко, очевидно, употреблял тибетский термин Дуинхор в отрыве от его прямого значения, как синоним Древней науки в целом.
В то же время можно с большой уверенностью утверждать о том, что в практическом плане самое ценное в Древней науке для А. В. Барченко — это, во-первых, ее «синтетический метод», который, как уже говорилось, А. В. Барченко пытался применять для обработки экспериментальных (лабораторных) данных, и, во-вторых, психотехника («тантрическая созерцательная тренировка»). Конечная цель такой «тренировки» формулировалась им как «индивидуальное совершенствование вплоть до степени возбуждения в себе крестцовой чакры»[232] — то, что на языке йоги называется «пробуждением Кундалини». Мы уже говорили, о том, что Барченко, по-видимому, был достаточно хорошо знаком с индийской йогой. Но он также пытался использовать знание о «чакрах» (которые он называет «главными ганглиозными узлами») в своей довольно оригинальной медицинской практике. Э. М. Кондиайн рассказывает такую курьезную историю:
«У меня с 1921, после рождения Олега, сделалось расстройство обмена веществ, болело колено 2 года. Меня лечили врачи, но боль становилась все сильнее, не давала спать по ночам, с трудом ходила. А. В. Барченко меня вылечил за один месяц чугунным утюгом. Я ложилась на пол на живот между двумя опрокинутыми табуретками. На палке между табуретками подвешивался горячий утюг над моим крестцовым сплетением. Первый раз — в течение 10 минут. Этого оказалось слишком много. Ночью боли у меня усилились и поднялась температура. Уменьшили продолжительность процедуры до 3 минут, прибавляя по одной минуте в день. Остановились на 20 минутах».
Усилия А. В. Барченко, направленные на просвещение коммунистических вождей посредством эзотерического знания, оказались столь же бесплодными, как и его попытка связать «Больших большевиков» с духовными водителями мира, обитающими в Шамбале. Лекции А. В. Барченко, адресованные крошечной группе московских партийцев (заметим, далеко не самых высокопоставленных и влиятельных), сколь бы увлекательными и познавательными они ни были, не могли оказать существенного влияния на идеологию большевиков. Теория А. В. Барченко о высокоразвитой доисторической культуре должна была казаться откровенной ересью любому правоверному марксисту. Известно, что В. И. Ленин решительно отрицал существование «золотого века» в доисторическую эпоху, утверждая, что первобытный человек был «совершенно подавлен» трудностью жизни и трудностью борьбы с природой[233]. И все же тот факт, что инициатива А. В. Барченко совпала по времени с выступлением зиновьевско-троцкистской оппозиции, ставшей кульминацией идеологического брожения в партийных рядах, наводит на мысль: не мог ли А. В. Барченко, столь энергично выражающий в письме Г. Ц. Цыбикову свое несогласие с восточной политикой большевиков, быть связан с кем-либо из оппозиционеров? Например, с Л. Д. Троцким?
Напомним, что Троцкий, исходя из своей теории «перманентной революции», резко критиковал в 1927 г. линию партии и Коминтерна в вопросе о китайской революции, как и вообще «безграмотный» бухаринско-сталинский курс в отношении восточных стран. Правда, у нас нет сведений о прямых контактах между А. В. Барченко и Л. Д. Троцким, в то же время А. А. Кондиайн в своих показаниях говорит о том, что А. В. Барченко был связан в Москве с женой Троцкого, Бронштейн[234]. Г. И. Бокий, со своей стороны, на одном из допросов признался, что всегда был троцкистом и после высылки Троцкого поддерживал с ним постоянную и тесную связь[235]. И хотя достоверность подобного «признания» довольно сомнительна, в принципе нельзя исключить того, что А. В. Барченко мог передать Л. Д. Троцкому — через его жену или через Г. И. Бокия — свой «доклад» о Древней науке, на что вроде бы и намекает А. А. Кондиайн. В одной из поздних работ Л. Д. Троцкого мы находим довольно любопытный пассаж:
«Марксизм исходит из развития техники, как основной пружины прогресса, и строит коммунистическую программу на динамике производительных сил. Если допустить, что какая-либо космическая катастрофа должна разрушить в более или менее близком будущем нашу планету, то пришлось бы, конечно, отказаться от коммунистической перспективы, как и от многого другого. За вычетом же этой, пока что проблематичной, опасности нет ни малейшего научного основания ставить заранее какие бы то ни было пределы нашим техническим, производственным и культурным возможностям. Марксизм насквозь проникнут оптимизмом прогресса и уже по одному этому, к слову сказать, непримиримо противостоит религии»[236].
Значит ли это, что Л. Д. Троцкий был знаком с оккультной теорией мировых катаклизмов? Если это так, то процитированный отрывок недвусмысленно указывает на его негативное отношение к ней. А следовательно, А. В. Барченко, если он действительно установил связь с Л. Д. Троцким, едва ли мог рассчитывать на понимание и поддержку с его стороны. Но такое понимание он безусловно нашел в лице своего главного московского покровителя Г. И. Бокия, наличности которого здесь хотелось бы остановиться чуть подробнее.
Л. Разгон в книге воспоминаний «Плен в своем отечестве» рисует довольно привлекательный образ руководителя загадочного Спецотдела «при ОГПУ» Глеба Ивановича Бокия. Старый большевик, член петроградского ВЧК в период подготовки Октябрьского восстания, а затем, после победы революции, председатель ПЧК, он имел много «странностей». К примеру, «никогда никому не пожимал руки, отказывался от всех привилегий своего положения: дачи, курортов и проч. <…> Жил с женой и старшей дочерью в крошечной трехкомнатной квартире, родные и знакомые даже не могли подумать о том, чтобы воспользоваться для своих надобностей его казенной машиной. Зимой и летом ходил в плаще и мятой фуражке, и даже в дождь и снег на его открытом „паккарде“ никогда не натягивал верх»[237]. По словам Л. Разгона, близко знавшего Бокия, Глеб Иванович «принадлежал к совершенно иной генерации чекистов, нежели Ягода, Паукер, Молчанов, Гай и др. <…> Это был человек, происходивший из старинной интеллигентной семьи, хорошего воспитания, большой любитель и знаток музыки»[238]. И вместе с тем, именно Г. И. Бокий «руководил» красным террором в Петрограде, именно его подпись стоит под списками заложников ПЧК, именно по его инициативе были созданы первые концлагеря в Советской России. Правда, известно и о том, что Г. И. Бокий выступил против применения самосуда в отношении контрреволюционеров в сентябре 1918 г., чем навлек на себя гнев главы Петросовета Г. Е. Зиновьева, который в результате «вышиб» его из Петрограда[239].
