— Мы уезжаем, — сказал Оскар. — Сегодня вечером. Билли решил, что ему достаточно получшело. Он собирался позвонить тебе в отель. Ты ж его знаешь: хочет начать репетировать прямо завтра.
— Где он?
— Внутри. Прощается с монашкой. Боюсь, пытается одарить бедняжку своей последней бутылкой виски.
— Он действительно больше не пьет?
— Ничего крепче апельсинового сока. Называет себя мертвецом. «Все мертвецы — трезвенники, Оскар» — так он говорит. Курит одну за одной и пьет апельсиновый сок.
Тут Оскар резко повернулся к Биральбо спиной и продолжил укладывать контрабас и чемоданы в салон машины. Когда он вынырнул оттуда, пианист стоял, опершись на открытую дверцу, и наблюдал за ним.
— Оскар, мне нужно кое-что у тебя спросить.
— Конечно. У тебя сейчас лицо как у полицейского.
— Кто платил за лечение? Сегодня утром я видел счет. Тут же страшно дорого.
— Спроси у Билли. — Оскар, не глядя на Биральбо, сделал шаг в сторону, спасаясь от излишней близости, и принялся вытирать платком потные руки. — Вон он идет.
— Оскар, — Биральбо встал прямо перед ним, заставляя остановиться. — Ты врешь по его просьбе, так? Он запретил тебе говорить, что Лукреция приходила сюда…
— Что тут у вас происходит? — Высокий и хрупкий, закутанный в широкое пальто, в шляпе, затеняющей лицо точно по линии очков, с сигаретой в зубах и футляром с трубой в руке, Билли Сван приближался к ним черным силуэтом на фоне света, лившегося из здания у него за спиной. — Оскар, пойди скажи водителю, что мы готовы ехать.
— Сейчас, Билли. — Оскар с облегчением, какое бывает, когда избежишь наказания, поспешил выполнять просьбу. К Билли Свану он относился со священным почтением, граничащим со страхом.
— Билли, — начал Биральбо и вдруг заметил, что голос у него дрожит, как после бессонной ночи или когда слишком много выпьешь, — скажи, где она.
— Что-то ты плохо выглядишь, парень. — Билли Сван стоял совсем рядом, но Биральбо не видел его глаз, только блеск очков. — Даже поболе моего смахиваешь на мертвеца. Ты разве не рад меня видеть? Старина Сван возвращается в царство живых.
— Билли, я спрашиваю про Лукрецию. Скажи, где ее найти? Она в опасности.
Билли Сван хотел было отстранить его и сесть в такси, но Биральбо не шелохнулся. Он не мог разобрать выражения его лица в темноте, отчего оно казалось еще более непроницаемым, размытым бледным пятном под полями шляпы. Билли Сван, напротив, прекрасно видел его: он стоял в луче света, лившегося из холла санатория. Билли поставил футляр с трубой на землю, после короткой затяжки, подчеркнувшей твердую линию его губ, выбросил сигарету и стал медленно стягивать перчатки, шевеля пальцами, будто они у него затекли.
— Видел бы ты сейчас себя, парень. Это ты в опасности.
— Билли, я не могу стоять тут всю ночь. Нужно найти Лукрецию раньше их. Они хотят убить ее. Они и меня чуть не прикончили.
Послышался скрип закрывающейся двери, за ним — шорох шагов по гравию. Оскар с таксистом шли в их сторону.
— Поехали с нами, — сказал Билли Сван. — Мы подбросим тебя в отель.
— Ты же знаешь, что я не поеду, Билли. — Водитель завел машину, но Биральбо все не отходил от передней дверцы. Он чуть дрожал от холода, озноба и страха опоздать, голова кружилась. — Скажи мне, где Лукреция.
№ — Можно ехать, Билли. — Из окна машины высунулась крупная кудрявая голова Оскара. Он недоверчиво взглянул на Биральбо.
«— Эта женщина на тебя дурно влияет, парень, — сказал Билли Сван, решительным жестом отстраняя Биральбо. Он открыл дверцу, положил инструмент на переднее сиденье и сухо попросил таксиста не торопиться. Он сказал это по-английски, но водитель тут же заглушил двигатель. — Может, в этом и нет ее вины. Может, это в тебе сидит что-то, что никакого отношения к ней не имеет, что разрушает тебя. Вроде виски или героина. Я знаю, о чем говорю, парень, и ты это прекрасно понимаешь. Мне достаточно глянуть тебе в глаза. Они у тебя сейчас совершенно такие, как бывают у меня после недели тет-а-тет с ящиком выпивки. Поехали. Запрешься у себя в номере. Мы сыграем двенадцатого и уедем отсюда. Сядешь в самолет, и все сразу станет так, будто тебя в Лиссабоне никогда и не было.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Ты не понимаешь, Билли. Я прошу не ради себя. Я прошу ради нее. Они убьют ее, если найдут.
Не снимая шляпы, Билли Сван сел в машину и положил черный саркофаг с трубой себе на колени. Но дверцу пока не закрыл. Будто чтобы выиграть время, он зажег сигарету, затянулся и выпустил дым в лицо Биральбо.
— Ты вот думаешь, что ты искал ее кучу времени, а давеча случайно увидел в поезде. А на самом деле это она за тобой гонялась, а я не хотел, чтобы ты знал об этом. Я запретил ей встречаться с тобой. А она послушалась, потому что боится меня так же, как Оскар. Помнишь театр в Стокгольме, где мы играли перед моим отъездом в Америку? Она была там, сидела в зале. Специально приезжала из Лиссабона, чтобы повидать нас. То есть — тебя, я имею в виду. А чуть позже, в Гамбурге, я выставил ее из гримерки за пять минут до того, как ты приехал. Это она привезла меня сюда и заплатила за лечение вперед. У нее теперь много денег. Живет одна. Наверно, и сейчас тебя ждет. Она объясняла мне, как добраться до ее дома. С этой вот станции внизу каждые двадцать минут ходит поезд в сторону моря. Выйти надо на предпоследней остановке, сразу как увидишь маяк. Поворачиваешься к нему спиной и идешь с полмили, так чтоб море все время было по левую руку. Дом, она говорила, с башней, а вокруг сад. Около входа на заборе — табличка с названием по-португальски. Не спрашивай, что там написано: на этом языке я не способен запомнить ни слова. Волчий дом или что-то в этом духе.
— «Quinta dos Lobos»[22], — донесся голос Оскара из темноты. — Я помню точно.
Билли захлопнул дверцу такси. Поднимая стекло окна, он продолжал бесстрастно смотреть на Биральбо. На какой-то миг, когда водитель яростно крутил баранку, чтобы вывернуть на дорожку между деревьями, свет фонаря озарил лицо старика. Оно было худое и напряженное и показалось Биральбо таким незнакомым, будто этот человек, чьих черт он не видел в продолжение всего разговора, был вовсе не Билли Сван, а какой-то мошенник.
Глава XVI
Я помню, как в последнюю ночь в номере отеля Биральбо рассказывал мне свою историю много часов подряд, отравленный табаком и словами, прерываясь только на очередную затяжку, очередной глоточек из почти пустого стакана, в котором оставалось разве только немного льда. К трем или четырем часам он был уже бесповоротно одержим именами и местами, вспоминать которые начал так холодно, решившись говорить, покуда достанет ночи — не только этой, длящейся, мадридской ночи, которую мы сейчас переживали, но и той, другой, которая возвращалась вместе со словами, чтобы завладеть им и мной, словно скрывающий лицо враг. Биральбо даже не рассказывал мне историю, а был предательски захвачен ею, как иногда подчиняла его своей воле музыка, не давая передышек, не позволяя ни замолчать, ни подумать. Но ничего из этого не выдавали ни его медленный и спокойный голос, ни глаза, которые больше не смотрели на меня, а пристально изучали то пепел на кончике сигареты, то лед на дне стакана, то задернутые занавески на балконе — время от времени я приоткрывал их, без облегчения отмечая, что с противоположного тротуара за нами никто не наблюдает. Он говорил отстраненным тоном, словно описывая со всеми подробностями чью-то чужую жизнь, будто делая признание: может, он и не хотел останавливаться, потому что знал, что больше мы никогда не встретимся.
— И тогда, — рассказывал он, — когда я узнал, где Лукреция, когда такси увезло Билли Свана, а я остался один на лесной дорожке, все оказалось как всегда, как когда я один шел по Сан-Себастьяну, зная, что у меня назначена встреча с ней, и чувствуя, что часы и минуты, остающиеся до того момента, когда я ее увижу, длиннее всей моей жизни, а бар или отель, где она меня ждет, находится на другом конце света. А еще этот страх, что она уже ушла или я не могу ее отыскать. Поначалу, в Сан-Себастьяне, по дороге к ней, я оглядывал все встречные такси, боясь, что в одном из них уезжает Лукреция…
