Комната была маленькая и узкая, в ней пахло дешевым мылом и холодным потом. Из обстановки — диван, лампа, искусственный вьюнок и биде. Свет был розоватого оттенка, и в нем будто растворялись пустые звуки гитар и органа, наполнявшие пространство. «Наверное, они убьют меня здесь», — с безразличием и презрением подумал Биральбо, рассматривая обои на стенах, обивку дивана лососевого цвета, на которой виднелись продолговатые пятна и прожженные сигаретами дыры. В таком узком пространстве четверым едва можно было развернуться, все равно как ехать в вагоне метро: позвоночником чувствуешь холод металла, затылком ощущаешь тяжелое дыхание Туссена Мортона. Дафна придирчиво оглядела диван и села на самый краешек, плотно сжав колени. Она мотнула головой, откидывая с лица платиновую прядь, а потом замерла, в профиль к Биральбо, смотря на розовый фаянс биде.
— Ты тоже садись, — приказал Малькольм. Теперь пистолет был у него.
— Друг мой, — заговорил Туссен Мортон, — вам придется извинить грубость Малькольма, он слишком много выпил. Но в этом не только его вина. Он увидел вас, позвонил мне, и я попросил его немного развлечь вас, но не до такой степени, конечно. С вашего позволения, скажу, что и от вас пахнет джином.
— Давай быстрее, — сказал Малькольм. — Нельзя же всю ночь рассусоливать.
— Ненавижу эту музыку, — Туссен Мортон оглядел комнату в поисках невидимых колонок, из которых мягко зазвучала барочная фуга. — Дафна, выключи это.
Наступила тишина, и все сделалось еще более странным. Музыка снаружи сквозь толстые стены не проникала. Туссен Мортон вынул из верхнего кармана пиджака маленький транзистор и полностью выдвинул длиннющую антенну, так что она уперлась в потолок. Послышался свист, а сквозь него — голоса, говорящие по-португальски, по-итальянски, по-испански. Мортон слушал все это и, чертыхаясь, пытался настроить транзистор своими исполинскими пальцами. Когда удалось поймать что-то похожее на увертюру к опере, он замер и расплылся в улыбке. «Сейчас он будет меня бить, — подумал Биральбо, неизлечимо пропитанный духом кино, — сделает музыку погромче, чтобы никто не слышал криков».
— Обожаю Россини, — сказал Мортон. — Прекрасное противоядие от засилья Верди и Вагнера.
Он поставил приемник на биде между кранами, сам сел на край и замурлыкал мелодию, не раскрывая рта. Малькольму было неудобно, а может, он чувствовал себя слегка виноватым или был немного оглушен алкоголем; он стоял, переминаясь с ноги на ногу, и держал Биральбо на мушке, стараясь не смотреть в глаза.
— Мой дорогой друг. Мой дражайший друг! — Лицо Туссена Мортона расплылось в отеческой улыбке. — Все это очень неприятно. Поверьте, и для нас тоже. Так что лучше нам закончить побыстрее. Я задаю вам три вопроса, вы отвечаете на один из них, и мы все забываем о прошлом. Вопрос номер один: где находится наша прекрасная Лукреция? Номер два: где картина? Номер три: если картины уже нет, то где деньги? Пожалуйста, не смотрите на меня так и не говорите того, что собирались. Вы настоящий рыцарь, я это понял тотчас, как увидел вас в первый раз, и вы считаете, что должны лгать нам, полагая, что это защитит Лукрецию. Конечно, рыцарю ведь не пристало посвящать первого встречного в тайны своей дамы! Но разрешите намекнуть вам, что мы знакомы с этой игрой. Мы как-то раз даже играли в нее, в Сан-Себастьяне, помните?
— Я уже несколько лет ничего не знаю о Лукреции. — Биральбо почувствовал острое отвращение, как на официальном допросе.
— Тогда любопытно, что однажды ночью вы очень поспешно выходили из ее дома в Сан-Себастьяне, да к тому же демонстрируя не самые изысканные манеры. — Туссен Мортон поднес руку к левому плечу, делая вид, будто вновь ощутил прежнюю боль. — И что на следующий день вы вместе предприняли длинное путешествие…
— Это правда? — Малькольм вздрогнул, будто резко проснувшись, поднял пистолет и впервые с тех пор, как они вошли в эту комнату, посмотрел Биральбо в лицо.
Дафна переводила свои широко раскрытые бесстрастные глаза с одного на другого, чуть моргая, как птица.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Малькольм, — сказал Мортон, — я бы предпочел, чтобы спустя столько лет ты бы еще немного повременил сокрушаться о том, что узнаёшь обо всем последним. Успокойся. Послушай Россини. «Сорока-воровка»[21]…
Малькольм выругался по-английски и поднес дуло ближе к лицу Биральбо. Они молча смотрели друг на друга, как будто были одни в этой комнате и не слышали слов Мортона. Во взгляде Малькольма ощущалась не столько ненависть, сколько оторопь или страх и жажда знать.
— Вот почему она меня бросила, — произнес наконец Малькольм. Он не обращался к Биральбо, а просто проговаривал вслух то, о чем никогда не решался подумать. — Чтобы заполучить картину, продать ее, а деньги потратить вместе с тобой…
— Полтора миллиона долларов, может, чуть больше, как вы, конечно, знаете, — Мортон тоже придвинулся к Биральбо и заговорил тише. — Но тут есть одна маленькая загвоздка, друг мой. Это наши деньги. И мы хотим их получить, понимаете? Прямо сейчас.
— Я не знаю ни о каких деньгах, ни о какой картине вы говорите. — Биральбо откинулся на спинку дивана, чтобы Мортон не дышал ему в лицо. Он был спокоен, все еще слегка оглушенный джином, чужой этому месту и самому себе, нетерпеливый. — Зато я точно знаю, что у Лукреции тогда не было ни гроша. Совсем ничего. Я отдал ей свои скромные сбережения, чтобы она смогла уехать из Сан-Себастьяна.
— Чтобы она добралась до Лиссабона, вы хотите сказать. Или я ошибаюсь? Двое прежних любовников встречаются вновь и вместе отправляются в путешествие…
— Я не спрашивал, куда она едет.
— А вам и не нужно было. — Улыбка исчезла с лица Туссена Мортона. Теперь казалось, что он вовсе никогда не улыбался. — Я знаю, что вы уехали вместе. Знаю даже, что за рулем автомобиля были вы. Хотите, назову точную дату? У Дафны наверняка записано.
— Лукреция бежала от вас. — Уже некоторое время Биральбо страшно хотелось курить. Под пристальным взглядом Малькольма он медленно вынул из кармана пачку с зажигалкой и затянулся. — Я тоже кое-что знаю. Знаю, например, что она боялась, что вы убьете ее, как убили того парня, Португальца.
Туссен Мортон слушал его с тем бесстыдным выражением на лице, какое бывает у человека, жадно ожидающего конца анекдота, чтобы начать смеяться; он сидел немного приподняв плечи и заранее слегка улыбаясь. Наконец он захохотал, ударяя широкими ладонями по коленям.
— Вы действительно хотите, чтобы мы в это поверили? — он сурово посмотрел на Биральбо и на Малькольма, как будто желая разделить с ними весь свой праведный гнев. — Вы говорите, что Лукреция ничего не упоминала о картине, которую у нас украла? Что вы в жизни не слышали слова «Burma»?..
— Он врет, — сказал Малькольм. — Дай я с ним разберусь. Я заставлю его говорить правду.
— Успокойся, Малькольм, — Мортон отстранил его, сделав рукой с золотыми браслетами широкий и звонкий жест. — Боюсь, как бы наш друг Биральбо не оказался ловчее тебя… Вот объясните мне, сеньор… — теперь он заговорил как терпеливый и добрый, чуть ли не милосердный полицейский из фильма. — Лукреция боялась нас. Допустим. Это печально, но можно понять. Она боялась и бежала, потому что видела, как мы убили какого-то типа. Род человеческий в тот вечер потерял немного, но вы скажете, и вполне справедливо, что сейчас не время разбираться в деталях. Предположим. Но тогда я хочу понять вот что: почему наша прекрасная Лукреция, так перепуганная преступлением, которого не должна была видеть, тут же не обратилась в полицию? Это было несложно, она же от нас сбежала и точно знала, где находится труп. Но она этого не сделала… Не догадываетесь почему?
Биральбо не ответил. Ему очень хотелось пить, дым разъедал глаза. Дафна разглядывала его с некоторым интересом, как смотрят в метро на пассажира на соседней скамейке. Он должен был держаться твердо, даже не моргать, притворяться, что знает все, но скрывает. Он вспомнил письмо Лукреции, последнее, исчезнувшее из конверта, как он заметил через несколько месяцев после отъезда из Сан-Себастьяна навсегда. «Burma, — повторял он в тишине, — Burma», — будто произнося заклинание, смысл которого был ему неизвестен, некое непонятное, но священное слово.
