верхушки в разговорах преобладала другая тема – военные трофеи: ходили слухи о ценностях, тайно вывезенных из Германии в Советский Союз в 1946 году. Если верить корреспонденту «Правды» Лазарю Бронтману, который побывал на закрытом показе трофейных коллекций, попавших в Музей изобразительных искусств им. Пушкина, весь город только и говорил, что о немецком искусстве[389]. Сотни тысяч бесценных сокровищ – от «Сикстинской Мадонны» до ящиков с троянским золотом – были переправлены в Москву и спрятаны в музейных хранилищах. Голодный город таил в своих закромах конфискованные сокровища[390].
Лишь в конце февраля 1947 года новость о новых московских небоскребах появилась на страницах «Правды»[391]. Но вместо того чтобы торжественно объявить о проекте монументального строительства на первой полосе, редакция газеты поместила первое сообщение о высотках на третьей странице, где оно практически затерялось в пространной расшифровке стенограмм недавнего заседания, посвященного обсуждению государственного бюджета на 1947 год. Именно оттуда наиболее внимательные читатели «Правды» узнали о решении Сталина в ближайшие годы возвести в Москве многоэтажные здания[392]. Передавая содержание постановления, «Правда» сообщала, что «намечено построить 32-этажное здание для гостиницы и жилья на Ленинских горах»[393], два 26-этажных здания – для гостиницы и жилья в районе стадиона «Динамо» и административное здание в Зарядье. Шестнадцатиэтажными зданиями будут две административные башни (на Смоленской площади и Каланчевской улице) и три жилых дома – на Котельнической набережной, на площади Восстания и у Красных Ворот. Как сообщала «Правда», эти «монументальные многоэтажные здания явятся подлинным украшением города и большим вкладом в дело реконструкции Москвы»[394].
В марте 1947 года новость о строительстве московских высоток достигла и американских читателей. New York Times поместила на первой полосе материал под броским заголовком: «Небоскребы получают одобрение Сталина»[395]. Автор статьи приводил слова главного архитектора Москвы Дмитрия Чечулина, который рассказал представителям международной прессы о предполагаемой высоте и местоположении будущих зданий. В статье также ошибочно сообщалось, что «во всех зданиях разместятся жилые квартиры, так как нехватка жилья – одна из самых первоочередных потребностей столицы»[396]. На деле же строительство небоскребов никогда не мыслилось как возможное решение жилищной проблемы, хотя, конечно, Москва испытывала острую нехватку жилья, а условия в существующем жилом фонде уже можно было назвать невыносимыми. Словом, и читатели «Правды», и читатели New York Times получили довольно скупые и отчасти неверные сведения о будущих московских небоскребах. В первые месяцы 1947 года советские функционеры, руководители строительных работ и архитекторы имели лишь приблизительные представления о том, какие очертания и размах примет в ближайшие месяцы и годы вверенный им проект.
Постановление о небоскребах, принятое 13 января 1947 года, не содержало почти ничего определенного относительно будущих зданий. В этом документе едва ли что-то предвещало ту огромную роль, которую им предстояло сыграть в жизни СССР. В постановлении лишь указывалось предполагаемое количество этажей, местоположение каждого здания и уточнялось, что держаться они будут на стальных каркасах, интерьеры будут комфортабельными и современными, а облицовка «выполнена из прочных и устойчивых материалов»[397]. Говорилось и о том, что строительство новых московских башен поручается шести ведомствам. Этими ведомствами, весьма различавшимися своими полномочиями и профессиональными сферами, были: Управление строительства Дворца Советов (УСДС), Министерство внутренних дел (МВД), Министерство путей сообщения (МПС), Министерство строительства предприятий тяжелой индустрии (Минтяжстрой), Министерство авиационной промышленности (Минавиапром) и Министерство строительства военных и военно-морских предприятий (Минвоенморстрой)[398]. Таким образом, январское постановление очерчивало основные параметры проекта, но для того, чтобы превратить этот документ в план, который можно было воплотить в жизнь, требовались новые указания. Прежде чем новые московские монументальные сооружения вырастут над поверхностью земли, чиновники изведут еще горы бумаги. Когда вышло постановление о строительстве многоэтажных зданий в Москве, в СССР полным ходом шла крупная идеологическая кампания, начавшаяся годом ранее, в 1946 году. Ждановщина, получившая впоследствии такое название в честь партийного деятеля Андрея Жданова, но затеянная самим Сталиным, изначально была направлена против некоторых советских писателей. Через год попытки властей добиться идейной чистоты в советской культуре, искоренив модернизм, либерализм и все «западное», быстро перекинулись с художественной литературы на другие сферы – от оперы и архитектуры до языкознания и даже биологии[399]. На этом фоне постановление о строительстве высоток выглядело странно. Ведь небоскребы были, бесспорно, западным явлением, и план построить в советской столице восемь таких зданий явно шел вразрез с проводившейся в ту пору кампанией против американизма и прочих иностранных культурных влияний[400]. Авторы постановления о небоскребах наверняка отдавали себе отчет в этом несоответствии. В тексте постановления они подсказали московским архитекторам способ устранить противоречие, скрытое в самой идее нового градостроительного проекта.
В постановлении было четко сказано: «Проектируемые здания не должны повторять образцы известных за границей многоэтажных зданий»[401]. Никакими дополнительными пояснениями этот пункт не сопровождался, однако в 1947 году советские архитекторы в них и не нуждались. Если бы к постановлению прилагался список конкретных зданий, которые запрещалось брать за образец, туда бы непременно вошли нью-йоркские и чикагские небоскребы – те самые здания, к которым в 1930-е годы обращались за вдохновением Борис Иофан и его коллеги из УСДС. В предыдущие десятилетия советские архитекторы, по замечанию Кристины Кроуфорд, «рассматривали продукцию американских технологий как нечто идеологически нейтральное»[402]. Но в 1947 году, когда страну захлестнула ждановщина, те же архитекторы ступали здесь на скользкую почву. Вынужденные доказывать свою неколебимую верность партийной линии, архитекторы волей-неволей тоже примыкали к развязанной повсюду кампании против «формализма» и «идолопоклонства перед Западом». Повсеместно проводились публичные ритуалы – так называемые суды чести, а значит, в новой культурной атмосфере никто не был застрахован от беды и ничто не могло считаться идеологически нейтральным[403]. Советские архитекторы прекрасно понимали, что времена изменились. Прежде они обильно заимствовали все, что хотелось, из богатого разнообразия зарубежных моделей, но теперь диапазон дозволенных источников сильно сузился. Наряду с навязанными сверху стилистическими ограничениями появились и ограничения языковые. В январском постановлении на советском официальном языке новые московские здания были названы не небоскребами, а многоэтажными или высотными зданиями.
Когда стартовал новый строительный проект, перед столичными архитекторами была поставлена задача провести четкую границу между зарубежными небоскребами и советскими высотными зданиями. Новые научно-методические пособия и новое издание Большой советской энциклопедии (БСЭ), выпущенное в начале 1950-х, тоже помогали советским читателям избавиться от путаницы и усвоить верные термины. Исправленная статья в БСЭ услужливо определяла небоскреб как «название высотных многоэтажных сооружений, возводимых в капиталистических городах, главным образом
