более глобальной конспирологической теорией, в которой речь идет об институциональной ответственности за все, происходящие в мире.
Усиливающееся осознание того, что человеческое тело и тело политики переплетаются между собой в более широком замкнутом контуре, нередко воплощается в инфицированной паранойей риторике, созвучной как телесному, так и корпоративному. Стилизованная материальность раздувающей паранойю паники вокруг тела сталкивается с абсолютно прямолинейными обвинениями корпораций в тайных проникновениях в тело. Начиная с аллергических реакций, вызываемых окружающей средой, и заканчивая тревогами по поводу пищевых продуктов, язык заговора используется и в буквальном, и в метафорическом смысле, размывая границы между ними.
Тот факт, что в некоторых современных теориях иммунологии признается существование постоянно смещающейся границы между людьми и окружающей их средой, указывает на то, что конспирологический язык защиты и вторжения заменяется лексикой, заимствованной из теории систем и постфордистских теорий менеджмента.
Эти современные модели, основанные на гибкости и текучести, породили, однако, свои сценарии паранойи, особенно в том, что касается реакции на аутоиммунные заболевания. Множественная химическая чувствительность (к XX веку известная как аллергия) — это ограниченный (наряду с ВИЧ/СПИДом) случай того, что когда-то было известно как horror autotoxicus, пугающее слияние «я» и не-я, дружелюбного и враждебного, внутреннего и внешнего. Точная природа этого заболевания обсуждается до сих пор, но похоже, что ее жертвы испытывают аллергию к широкому и часто меняющемуся набору обычных продуктов питания и товаров.
Сначала аллергию вызывают вещества искусственного происхождения, например, лак для волос и выхлопные газы, но затем аллергию вызывает почти все, что окружает страдающих от нее людей. Эти вещества, впрочем, являются лишь первоначальным стимулом аллергической реакции: сильные аллергические симптомы, по сути, — это атака тела на самого себя, симптом переутомления иммунной системы. Все — в том числе и человеческое тело и дом человека — потенциально опасно, а потому не имеющие безопасного укрытия аллергики, очевидно, становятся параноиками.
Фильм Тодда Хейнса «Безопасность» (1995) драматизирует отдельные проблематичные аспекты множественной химической чувствительности и, в то же время, исследует промежуточную зону между буквальным и метафорическим. В фильме идет речь о Кэрол Уайт, живущей в достатке «матери семейства» из угнетающе спокойного пригорода Лос-Анджелеса. Она начинает страдать тяжелой аллергией на обычные домашние химикаты и пестициды. Сначала она пытается бороться с приступами, полагая, что они вызваны стрессом, и даже соглашается со своим врачом, что причина ее мучений носит скорее психологический, чем физиологический характер.
В этот момент фильм Хейнса угрожает пойти по пути двойного обмана, который мы видели в «Степфордских женах» (1975), когда заскучавшая домохозяйка решает, что либо она сходит с ума, либо ее параноидальная тревога по поводу зомбированного поведения ее соседок объясняется попавшими в водопровод пестицидами, и лишь потом выясняется, что мужчины в буквальном смысле организуют заговор, чтобы превратить своих жен в послушные автоматы.
Но «Безопасность» отказывается и от психологического, и от буквального конспирологического объяснения болезни Кэрол, переходя на родную территорию документальных телефильмов про болезни, в которых нам дают возможность проследить путь от заболевания до выздоровления. После особенно тяжелого приступа, (почти) наверняка вызванного садовыми пестицидами, Кэрол решает пройти обследование в Ренвуде, в изолированной клинике для лечения алкоголиков и наркоманов в Нью-Мексико, где точно не будет никаких химических веществ — «надежное укрытие в трудные времена». Но затем фильм делает поворот, и выясняется, что эта надежная гавань если и не дом с привидениями в стиле готических ужасов, то уж точно неспокойное место, где исповедуют культ, а не лечат.
В Ренвуде пациентов подводят к тому, чтобы они перестали винить окружающий мир и взяли на себя ответственность за свои болезни, то есть внедряют принцип волюнтаризма, с которым Кэрол охотно соглашается, потому что всегда считала свою аллергию в каком-то смысле результатом своих личных неудач. Более того, навязчивое стремление к защищенности и безопасности оборачивается опасной социальной и личной изоляцией, которая чувствуется как в чистеньком пригороде, где живет Кэрол, так и в белом керамическом иглу, который фактически становится ее тюрьмой в Ренвуде.
* * *
В волнующем фильме Хейнса мы видим то, как проявляется паранойя по поводу тела, но фильм, однако, не исключает ни одного из противоречащих друг другу объяснений. «Безопасность» заставляет зрителя задуматься о том, что болезнь Кэрол носит исключительно психологический характер и что все эти носовые кровотечения и приступы удушья — сильная истерическая реакция на окружающий героиню и вызывающий клаустрофобию средний класс.
В то же время фильм явно намекает на то, что аллергия Кэрол действительно вызвана внешними причинами и взваливать ответственность за такую болезнь на самого человека — опасная ошибка. Тем самым «Безопасность» представляет телесную панику Кэрол и как метафорическую, и как буквальную и отнюдь не дает понять, как можно — или следует — разрешить это герменевтическое противоречие.
В отличие от этого фильма большинство объяснений, посвященных телесной панике, начиная с рассказов о похищении инопланетянами и заканчивая культурологическими исследованиями нарушения питания, настаивает либо на строго буквальной, либо на метафорической трактовке. Как мы отмечали во Введении, в своих «Историях» Элен Шоуолтер утверждает, что ярко выраженные физиологические симптомы спорных заболеваний наподобие синдрома войны в Заливе, по сути, являются метафорами психических проблем.
В каждом случае она настаивает на том, что аллергические реакции — э го истерические симптомы нарушения психики (в случае с синдромом войны в Заливе причиной служит травма, нанесенная войной, грязная реальность которой была далека от созданного массмедиа чистого образа хирургически точных военных действий). Шоуолтер доказывает, что популярные конспиративистские объяснения этого синдрома (солдаты случайно или целенаправленно подверглись воздействию пестицидов или лекарственных смесей, подавляющих действие нервно-паралитического газа, подробности чего правительство теперь замалчивает) только мешают пострадавшим встретиться с настоящим источником их проблем, а именно с их нарушенной психикой.
Хотя Шоуолтер спешит заметить, что страдания этих людей очень реальны, пусть даже они и носят психологический характер, подобно предводителю культа в Ренвуде, она советует жертвам взять на себя ответственность за свою болезнь (хотя, очевидно, не за ее причины) и перестать винить внешние факторы во внутренних проблемах. Но будет логичней признать, что и конспирологические теории, и физические симптомы — это метафорическое выражение (хотя не обязательно результат) неприемлемых сторон скорее социальной, чем личной жизни, однако они исключительно реальны. На самом деле вместо того, чтобы фазу отмахиваться от конспирологаческих теорий и телесной паники как истерических проявлений неустойчивой психики, важно найти способ понять симптомы и рассуждения о заговоре одновременно и буквально, и метафорически с той же герменевтической неопределенностью, как в фильме «Безопасность».
Урок, который следует из обновленной иммунологии и фильма Хейнса, заключается в том, что больше невозможно
