нагнетающие это напряжение. В конце концов, считал Н. Бердяев, «революция есть рок народов и великое несчастье». Ему принадлежат и слова о том, что «всякая революция есть смута»{205}. Напряжение таких «смут» поддерживают и нагнетают люди, для которых революция – перст судьбы. Это –
трибуны революции. Троцкого можно назвать и ее Грозным Агитатором.
Не каждый умный, даже талантливый человек способен высечь искру из толпы, заставить ее поверить выдвинутому лозунгу, увлечь несколькими страстными фразами сотни, тысячи людей и заставить их идти вслед за идеей. Троцкий обладал этим даром. Никто его не учил основам ораторского искусства; видимо, в нем просто счастливо соединились необходимые компоненты: высокая эрудиция, неподдельная личная увлеченность и убежденность идеей, способность к парадоксальным, неординарным суждениям, умение быстро установить самый тесный контакт с залом, красноармейским строем, митинговой толпой. В его выступлениях было немало картинного, театрального, но они не были самоцелью: с помощью яркой фразы, афоризма, запоминающегося образа Троцкий доносил до сознания людей элементарные истины революции. В его выступлениях была простота сложности и сложность простоты. С высоты прошедших лет, как бы мы ни относились к Троцкому, сегодня нельзя не признать: это был Великий Агитатор революции. Он еще не знал, что спустя несколько лет Бердяев напишет: «В революции всегда погибают те, которые ее начали и которые о ней мечтали»{206}. Добавлю – и те, кто был ее наиболее страстным агитатором.
Самое главное: люди ждали от Троцкого откровений. Даже почти повторяя то, что он сказал вчера, позавчера, трибун революции умел находить в каждой ситуации новые нюансы, новые грани, необычные стороны, которые увлекали слушателей. Вглядываясь сегодня в редкие кадры кинохроники той далекой поры, вчитываясь в бесчисленные документы, стенограммы, тезисы выступлений Троцкого, слушая пластинки с его речами, приходишь к выводу, что дело не только в «божьем даре» оратора, но и в какой-то редкой одухотворенности и приверженности ложной идее, которую он нес в сознание людей. Читая спустя многие десятилетия слова, сказанные Троцким в годы «великой смуты», начинаешь верить в какой-то магнетизм его обращений. О власти его слов над сознанием людей мне рассказывали Д. Т. Шепилов, А. И. Купцов, М. М. Бородуллин, О. Э. Гребнер, которым довелось видеть и слышать Троцкого в те, теперь уже такие далекие от нас, годы. Мне даже кажется, что когда певец революции говорил, то он испытывал упоение идеей, наслаждение мыслью, торжество от осознания своей интеллектуальной власти. Выступая, Троцкий одновременно как бы слушал «музыку» разума. Но, увы, скоро в этой «музыке» народ услышит трагические ноты.
Сам Троцкий тепло вспоминал то революционное время. «Жизнь кружилась в вихре митингов, – писал человек, который, казалось, уже навсегда сбросил рубища скитальца Агасфера. – Я застал в Петербурге всех ораторов революции с осипшими голосами или совсем без голоса. Революция 1905 года научила меня осторожному обращению с собственным горлом. Благодаря этому я почти не выходил из строя. Митинги шли на заводах, в учебных заведениях, в театрах, в цирках, на улицах и на площадях. Я возвращался обессиленный за полночь, открывал в тревожном полусне самые лучшие доводы против политических противников, а часов в семь утра, иногда раньше, меня вырывал из сна ненавистный, невыносимый стук в дверь: меня вызывали на митинг в Петергоф, или кронштадтцы присылали за мной катер. Каждый раз казалось, что этого нового митинга мне уже не поднять. Но открывался какой-то нервный резерв, я говорил час, иногда два, а во время речи меня уже окружало плотное кольцо делегаций с других заводов или районов. Оказывалось, что в трех или пяти местах ждут тысячи рабочих, ждут час, два, три. Так терпеливо ждала в те дни нового слова пробужденная масса»{207}.
Суханов, касаясь роли Троцкого как трибуна революции, к тому же ставшего Председателем Петроградского Совета, писал: «Отрываясь от работы в революционном штабе, (он) летел с Обуховского на Трубочный, с Путиловского на Балтийский, из манежа в казармы и, казалось, говорил одновременно во всех местах. Его лично знал и слышал каждый петербургский (так в тексте. – Д. В.) рабочий и солдат. Его влияние – и в массах и в штабе – было подавляющим»{208}.
Удивительное дело: Троцкого слушали везде – в матросских кубриках, студенческих аудиториях, солдатских казармах, цехах заводов. Человек, который знал жизнь рабочих весьма поверхностно, тем не менее умел своим пафосом, своей убежденностью затронуть самые сокровенные струны их чувств. Оратор, который не износил ни одних солдатских штанов, мог заворожить толпу в серых шинелях. Революционер, которому никогда не была доподлинно знакома студенческая жизнь, умел зажигать томящиеся души молодежи. Видно, просто время «смуты» способствовало ораторскому искусству человека, вознамерившегося все перевернуть вверх дном в этой жизни. Кое-кто из противников Троцкого даже обвинял оратора в «заигрывании» с массами, использовании им маски «рабочего человека». Эсер М. Я. Гендельман, например, утверждал, что «те же рабочие массы, которые подымают ”рабочего“ Троцкого, растопчут интеллигента Бронштейна»{209}.
Основным местом своих выступлений Троцкий облюбовал цирк «Модерн». Он превратил его зрительный зал в «центр психологического массажа» тысяч людей, их духовного подталкивания к революции. Председатель Петроградского Совета вспоминал, что, когда он обосновался здесь, его противники и не пытались проникнуть в цирк, ибо еще никто в прямом, непосредственном диспуте-споре, лицом к лицу, не смог одержать верх над Троцким. Быстро прославившийся оратор обычно приезжал сюда вечерами. Иногда выступал и ночью. «Слушателями были рабочие, солдаты, труженицы-матери, подростки улицы, угнетенные низы столицы, – писал в своем последнем изгнании Троцкий. – Каждый квадратный вершок бывал занят, каждое человеческое тело уплотнено. Мальчики сидели на спине отцов. Младенцы сосали материнскую грудь. Никто не курил. Галереи каждую минуту грозили обрушиться под непосильной человеческой тяжестью. Я попадал на трибуну через узкую траншею тел, иногда на руках. Воздух, напряженный от дыханья, взрывался криками, особыми страстными воплями цирка Модерн»{210}.
Троцкий, находясь на возвышении, с горящими глазами, выразительно жестикулируя, бросает простые, понятные каждому слова. Он не смотрит в одну точку, а поворачиваясь, пытается заглянуть в глаза каждому человеку, пришедшему в «Модерн». Где-нибудь в сторонке, примостившись в гуще тел, его речь стенографирует Познанский, новый добровольный помощник Троцкого. Когда однажды Лев Давидович ночью возвращался с митинга домой, он услышал за собой шаги. Это был тот же человек, что и вчера, и позавчера. Троцкий с браунингом в руке повернулся к незнакомцу:
– Почему вы преследуете меня? Кто вы?
– Я студент. Познанский. Позвольте сопровождать и охранять вас. Кроме друзей, у вас много врагов.
– Спасибо… Но… я не привык иметь телохранителей. Я думаю, меня защитит сама революция!
– Вот я и буду ее представителем для вашей защиты.
С тех пор, до самой депортации из СССР, Познанский всегда был рядом с Троцким, демонстрируя не только безоглядную преданность, но и умение схватить мысль, брошенную, оброненную им, быстро ее записать, оформить для документа, статьи, записки. Благодаря Познанскому, Сермуксу, Глазману, Бутову, другим помощникам Троцкий смог еще в самом начале революции наладить личное «архивное дело», издать много брошюр, книг, основанных часто на своих речах, докладах и выступлениях на митингах. К слову сказать, когда Троцкий был в изгнании, особой его заботой было сохранение своих архивов. Но ему и в самом страшном сне не могло присниться, что в его тщательно ведущемся архиве, как и в бумагах старшего сына, очень часто хозяйничали агенты НКВД. Например, в конце 1937 года ведомство Н. И. Ежова доложило Сталину даже такую деталь, как «опись» документов Троцкого, находящихся у Седова, «сфотографированных агентурным путем в Париже 7–10 ноября 1937 года»{211}. Так что архивами Троцкого раньше историков, раньше всех начал интересоваться кремлевский диктатор… Но вернемся к делам оракула и трибуна.
…Вот и сейчас Троцкий, видя и чувствуя, что в зале большинство слушателей в солдатских шинелях и матросских бушлатах, ведет разговор о том, как закончить войну: «Война нас губит. Каждый новый день войны наносит нам новые тяжкие раны. Нет хлеба, нет дров, нет угля. И с каждым днем все хуже. Положение фронта невыносимо. Солдаты в окопах не одеты, не обуты, не накормлены. И они не видят
