Подойти к Йосипу Орыся не решалась. Тот коротко кивнул жене и перехватил покрепче брюхатую панну.
Мельничиха скорбно покачала головой. От таких гостей добра не жди. Раз уж среди ночи пёрлись за реку на мельницу, да потащили по морозу бабу на сносях, — значит, стряслось что-то и вправду жуткое.
Муж растолкал ее с час назад, велел одеваться, жарко топить печь, греть приготовленную с вечера кашу, — встречать дорогих, чтоб им пусто было, гостей. Сам отправился будить работников. Мало ли…
Откуда мельник узнал — Гануся не спрашивала, привыкла за долгие годы к странностям.
А уж когда в темноте коморы мелькнула хвостатая тень и блымнули два жёлтых глаза, то и ясно стало, с какой стороны беда идёт — ведьмачка в гости заявится. О-хо-хо, горе горькое!
Черная тварючка била хвостом по впалым бокам, скалилась и подло шипела на мельничиху, словно говоря, — быстрее, дура неповоротливая…
Нет уж, бисова звирюга, не напугаешь! То Гануся разумела добре — если нечисть одразу не тронула, знать, ей от людей чего-то нужно.
Убедившись, что хозяйка проснулась, зажгла лучину и стала торопливо собираться, лячная кошь мяукнула, скользнула в тени над порогом, и — пропала.
Мельничиха плюнула в сердцах вслед ведьминой твари и отправилась будить Марфу с Орысей. Мало ли…
Мужики, бережно держа гостью, помогали ей добраться до хаты. Ясна панна повисла на руках и едва ноги переставляла. Кажись, и глаз не открывала, только тихонько стонала.
— Тягнить ее в дом, дурни. Та швыдше!!!
Гануся поудобнее перехватила смолоскип, освещая двор, заодно раздавая наказы.
— Йоська, ирод, не боись за ту кляту конячку. Иди в хату. Штефан, песий выкормыш, не спи! Телегой займись! Орыся, доця, бегом постель готовь! Ганька, дура бестолковая, куда с торбами прешь?! Панну первой уложить надобно…
На девку-ведьмАчку мельничиха покосилась хмуро, но, заметив зареванное лицо, смягчилась, тяжело вздохнула, смиряясь с неизбежным и учтиво поклонилась.
— Прошу пани до хаты. То велика честь для нас.
Девчонка обернулась, словно только заметила хозяйку и дрожащими губами прошептала:
— Тато…он…там… остался!
Она всхлипнула, вытерла рукавом мокрые щеки и вдруг запрокинула лицо к черному ночному небу, чуть слышно шепча наговор. Сквозь жалобный скулеж ветра и скрип старой яблони слов было не разобрать. Только поземка перестала вьюжить, замерла на миг, взлетела шальным вихрем, и растеклась шелковой волной по мерзлой земле, выбеливая и двор, и дорогу, и дальний берег реки.
Мельничиха отпрянула в страхе, по спине пробежал ледяной озноб.
Это ж надо! Вот так, в открытую ведьмачить! Да за полночь, да на чужом подворье!
А девчонка разом устало сгорбилась и, словно оправдываясь, пояснила:
— Это…чтобы следы скрыть.
******
Панну раздели, разули и, напоив горячим молоком с медом, уложили на кровать. Измученная страхом и дорожной тряской Юстина заснула мгновенно.
Верная Ганька прикорнула рядом на большущей скрыне, подложив под голову те самые, домашние подушки. Мурза свернулась у Юськи в изголовье, негромко мурлыча, мягко перебирала когтистыми лапками.
Ядвига постояла, прислушиваясь к дыханию сестры — хриплому, прерывистому. Неужели таки застудилась в дороге? Потом, тихо прикрыв хлипкую дверцу хозяйской спаленки, уперлась лбом в шершавые доски.
Сил не было.
Вот совсем…
Старый Михась заботливо обнял панночку за плечи, отвел от двери и силой усадил за стол, подвинул кружку горячего травяного отвара, миску свежего творога и краюху хлеба.
— Колбасы хочешь? — грустно улыбнулся мельник, вспоминая, как в конце осени воеводина дочка с голодухи крала у него харчи. — Или сала копчёного? А?
Девочка слабо помотала головой. Кусок в горло не лез. На столе потрескивали свечи — редкость для простой селянской хаты.
— Я это…зятька моего любимого отослал глянуть, что да как. Он напрямик, через лес на село скоро выйдет, оттуда видно…
Мельник запнулся.
Ядвига подняла голову, уставилась на Михася.
— Пока все. Йосип ушел. Вернётся — расскажет. Ложись спать, дочка. А я схожу к реке. Попрошу…хозяйку.
Ядвига таки подвинула к себе тяжёлую глиняную кружку, вдохнула горький запах трав. А ведь толковый настой! Глотнула, чувствуя, как по телу разливается ласковое тепло.
— Добре, дядьку, — наконец заговорила панночка. — Возьми мой посох, — она кивнула в
угол, где в обнимку с хозяйским
добром устроился Левко.
Мальчонка чутко дремал, кутаясь в дедов кожух, прижимая к животу панскую казну. Возле хлопчика лежал подарок лешего — простая с виду палка, каких тысячи в любом лесу. Ядвига забыла о подарке в суете сборов. Если б не Лукаш, который на прощание обнял девчонку и сунул ей в руки посох…
Лесная кровь не водица…
— Покажешь водянице, передай, что я прошу о защите. Расплачусь… потом… чем смогу, — она допила остывший отвар и уронила голову на руки.
Михась тяжело вздохнул и недоверчиво покосился на посох.
— Ты бы, ясна панна, не раскидывалась такими обещаниями. ЭТИ завсегда с лихвой плату берут, если заранее не сторговаться.
Ядвига не слышала — она спала.
Старый мельник покачал головой, глядя на воеводину дочку, кряхтя, поднялся с лавки, скинул с себя кожух и накинул панянке на плечи.
Переглянулся с женой, приложил палец к губам и, почтительно вытянув посох перед собой, вышел в ночь.
*****
…сон плыл скользкими речными перекатами, баюкал нежными переливами талой весенней воды, обнимал лебедиными крыльями, шелестел ивовыми косами над темными заводями. Сон манил звонким девичьим смехом, искрился солнечными бликами, звал на глубину…
— Пани! Проснитесь!
Голос доносился издалека.
Голос был…противным.
Громким.
Требовательным.
Он ввинчивался в уши хриплым скрежетом, беспощадно вытаскивал из такого уютного и безопасного морока…
Выпороть бы…кого?
Голос? Голос не выпорешь…
— Пани, прокидайтесь! Да прокидайтесь вы!
Ну вот, опять!
Так это ж Ганька-дура! Какого биса среди ночи? Трясет за плечо!
— Сгинь, курва! — отмахнулась Ядвига, не открывая глаз.
«Курва» не сгинула, а скоренько перекрестилась, прошептала короткую молитву и снова настойчиво тормошила хозяйку.
— Пани, да сколько ж будить?!
Ядвига с трудом разлепила глаза и приподняла голову, ошалело оглядываясь по сторонам. Темные лавки вдоль беленых стен, натопленная печь дышит сухим жаром, лампадка мерехтит в углу под иконой, на столе остатки вчерашней вечери.
Глиняная кружка.
Пустая.
Снежная темнота за окном…
Память больно ударила под дых.
Мельница!
Они притащились на мельницу посередь ночи.
Дядька Михась послал Йоську глянуть, что да как, а сам подался на поклон к хозяйке воды…
Сколько ж она спала?
Минуту?
Час?
Увидев, что девчонка пришла в себя, служанка выпалила на одном дыхании:
— Панне Юстине погано. Стонет бидолашна! Вас кличет! Идемте, будь ласочка!
Ядвига резко вскочила. Голову повело. С плеч на пол соскользнул теплый кожух, упал прислоненный к столу посох. Помнится, мельник что-то твердил о непомерной жадности ЭТИХ. Надо бы расспросить мужика…
Потом.
Все потом!
— Баб зови, дура! — коротко приказала Ганьке панночка и кинулась к сестре.
Тусклый свет лучины тщетно силился разогнать предрассветную темноту спального закутка. Мерзлые ветки калины бились в крохотное оконце…
Юстина, вцепившись в край покрывала, металась на кровати. Мертвенно-бледное лицо в липком холодном поту, волосы облепили влажный лоб.
Неужто началось?!
В чужом доме, без лекаря! Хоть бы сельскую повитуху! В тесной коморе вместо роскошных панских покоев!
