— Друзья?
— Есть ли у него друзья?
— Да.
— У него много близких друзей, и он всегда был со мной откровенен. Я… я горжусь своим сыном, хочу, чтобы вы это поняли, комиссар.
На этот раз Гуннар Барбаротти не стал ее поправлять — комиссар так комиссар. Закрыл блокнот и положил рядом на диван, а ручку сунул в нагрудный карман. Потом слегка нагнулся вперед и сцепил руки на правом колене — это был давно отработанный жест, призванный стимулировать доверительность беседы. Каждый раз, когда он прибегал к этому приему, ему становилось немного стыдно.
— Знаете, мне кое-что непонятно, — сказал он.
— Что именно?
— Он же ушел ночью?
— По-видимому, да.
Она опять стерла что-то в углу глаза.
— Могли бы вы назвать какую-то разумную… или, во всяком случае, возможную причину — почему ваш сын встает среди ночи и уходит из дома?
— Нет… нет… — Она немного растерялась.
— Он не лунатик?
— Никогда не ходил во сне.
— У него есть мобильник?
— Конечно! Конечно, у него есть мобильник, мы звоним ему все время, с самого нача… с той минуты, как обнаружили, что его нет.
— Не отвечает?
— Не отвечает. Почему вы спрашиваете? Вы же это уже знаете.
Гуннар Барбаротти немного помедлил, формулируя мысль.
— Я спрашиваю потому, что вижу лишь две возможные альтернативы.
— Две?
— Да. Две. Либо ваш сын ушел из дому, потому что ему кто-то позвонил, либо он решил уйти еще до того, как лег в постель.
— Я…
— Какой вариант вы считаете наиболее вероятным?
Она подумала.
— Маловероятны оба.
— Можете ли вы предложить другую альтернативу?
Она наморщила лоб и медленно покачала головой. На этот раз с большей амплитудой, чем в начале разговора, но все равно более чем сдержанно. Она словно заранее проверяет каждый свой жест, подумал Гуннар Барбаротти.
— В таком случае я могу предложить только совсем уж странную версию, — сказал он.
— Какую… какую версию?
— Кто-то пришел и его похитил.
Эбба Германссон Грундт даже фыркнула от неожиданности:
— Ничего глупее в жизни не слышала. Как можно похитить взрослого, крепкого парня, если…
— Хорошо, хорошо, — прервал ее Барбаротти. — Я только хотел исключить такую возможность. Согласен. Скорее всего, такого произойти не могло. Как у него шли дела в Упсале?
Вопрос, как ему показалось, застал ее врасплох.
— В Упсале? Хорошо… В Упсале дела у него шли хорошо. Конечно, первый семестр всегда труден. Полная перемена стиля жизни, другие нагрузки… но это же у всех так.
— Что вы под этим подразумеваете?
— Под чем?
— Мне показалось, вы намекнули, что у него не все шло так гладко, как можно было ожидать.
Она посмотрела на него в упор. Губы сжались в жесткую складку, но она постаралась скрыть раздражение.
— Я ни на что не намекала. Но, конечно, откуда мне знать все детали его жизни в Упсале? Просто хотела сказать, что студенческий быт непрост, требует привычки… вот и все. Но вам, наверное, неизвестно…
— Я учился в Лунде, — сообщил ей Барбаротти и удостоился быстрого удивленного взгляда. — А подружка у него была?
Она, по-видимому, не ждала этого вопроса.
— Да… он встречался с девушкой… ее зовут Йенни. Но она никогда не приезжала к нам в Сундсваль, так что не знаю, насколько это серьезно.
— А по телефону вы с ней говорили?
— Нет, конечно! Хенрик за всю осень приезжал домой только два раза. Занятие юриспруденцией, знаете ли…
— Знаю, — сказал Гуннар Барбаротти. — Я же вам уже сказал — у меня диплом юридического факультета в Лунде.
— Юридического факультета? И вы пошли работать… в полицию?!
— Очень точно сказано. Именно так: пошел работать в полицию.
Никаких комментариев с ее стороны не последовало, но он видел, что это уравнение у нее в голове не сходится. А насколько он понял из предыдущей беседы, Эбба Германссон Грундт терпеть не могла несходящиеся уравнения.
— А здесь, в Чимлинге, звонил ли кто-нибудь Хенрику?
Она подумала и пожала плечами:
— На этот вопрос я не могу ответить. Не помню, чтобы видела его говорящим по телефону. Но он же не все время был у меня на глазах. Может быть, Кристофер слышал что-то. Они спали в одной комнате, так что Кристофер наверняка заметил бы, если Хенрик кому-то звонит. Или ему звонят.
— Я обязательно поговорю и с Кристофером, и с вашим мужем, — заверил ее Барбаротти.
Помолчал немного, наблюдая за неизвестно откуда взявшейся мухой. Она полетала немного по комнате и уселась на бордюре обоев. Не знала, наверное, что на дворе декабрь, вот и поторопилась со своими пробными полетами. Или опоздала.
Он мысленно встряхнулся и опять потянулся за блокнотом:
— Что он взял?
— В каком смысле?
— Что он взял с собой из дому? Верхнюю одежду? Зубную щетку? Телефон?
— А, ну конечно… извините. Да-да… куртка, шарф, перчатки, шапка… все это с ним. Бумажник, телефон…
— А зубная щетка на месте?
— Да.
— Постель была застелена?
— Нет.
— Как вы считаете? О чем это говорит? О чем, вы считаете, это говорит?
— Это говорит о том, что он рассчитывал вернуться… Боже мой, комиссар! Это выглядит как допрос! Я ожидала, что…
— Извините, — прервал ее Барбаротти, — вы должны понять: для меня очень важны ваши собственные умозаключения. Вы же мать, вы знали Хенрика лучше, чем кто-либо. Было бы глупой самонадеянностью с моей стороны, если бы я попытался делать выводы до того, как узнаю ваше мнение.
— Не думаю, что…
— Если я вас немного провоцирую, так только потому, что рассчитываю докопаться до чего-то важного… Если я буду просто сидеть и сочувствовать вашей беде, дело не сдвинется с места.
— Вот оно что, — коротко сказала Эбба.
Он почувствовал, что внутренне она с ним согласилась. Конечно. Материнский инстинкт плюс здравый смысл.
— Вернемся к вопросу. О чем это говорит?
На этот раз она задумалась надолго. Немного наклонила голову набок и напомнила Гуннару известного финского лыжника — тот точно так же наклонял голову на финише.
— Я понимаю, куда вы клоните, — наконец сказала Эбба. — Он ушел, потому что у него были на то свои причины, конечно же это так… Должен был встретиться с кем-то, может быть, ему позвонили…
— Это не может быть девушка, о которой вы упоминали? — Он заглянул в блокнот. — Йенни? Она случайно не из этих краев?
Ей, по-видимому, такая возможность в голову не приходила.
— Йенни?.. Нет, не думаю… она, по-моему, из Карлскуги. И с чего бы ей…
— Я понимаю, что это маловероятно, — сознался Гуннар Барбаротти. — Но ведь не обязательно именно она. Может, какой нибудь сокурсник или сокурсница. Когда я учился в Лунде, на курсе была представлена чуть не вся Швеция.
— Ну, знаете… — сказала она скептически, — должна сознаться, что я в это не верю.
И я не верю, подумал Барбаротти мрачно. А во что верить?
Он попросил Эббу позвать мужа и Кристофера, но тут же пожалел — надо бы выйти на пять минут, размяться и подышать свежим воздухом. Ни тот, ни другой ничего существенного к тому, что он уже знал, не добавили, а после двухчасового сидения на диване ему было трудно сосредоточиться. Он не был уверен, что в состоянии уловить подтекст показаний. Вернее сказать так, решил он: если бы в показаниях был подтекст, я мог его и не уловить.
А еще вернее так: я же не стану более несобранным оттого, что понимаю, что несобран. Скорее наоборот. Слабое утешение, но все же.
Трудно было надеяться, что Лейф Грундт располагает сведениями, которые могли бы пролить свет на загадочные исчезновения. Здоровенный детина, флегматичный и добродушный, — прямая противоположность жене. А может быть, это его маска, тщательно разработанная стратегия поведения. Так сказать, modus vivendi. Конечно, эти наблюдения никакого отношения к загадочным исчезновениям не имели, но Барбаротти не мог удержаться от психологической оценки распределения ролей и властных функций в семье Грундт — Германссон. Никаких сомнений в том, кто правит в семье, не возникало. Жена. Эбба. Ясное дело, Эбба.
Смог бы ты жить с такой женщиной? — спросил он себя, зажмурился и потряс головой: настолько этот вопрос был далек от предмета его сегодняшних забот.
Кристофер оказался довольно неразговорчивым мальчиком. Четырнадцать лет… на пять лет моложе Хенрика. Наверняка вырос в тени старшего брата. Тот, похоже, принадлежал к категории если не вундеркиндов, то близко: за что ни возьмется, все получается. А Кристофер не так одарен… впрочем, кто знает. Совершенно нормальный четырнадцатилетний пацан.
Они с Хенриком делили комнату; Барбаротти поднялся на второй этаж и осмотрелся. Крошечная спальня — две кровати, комод… настольные лампы. Обои настолько безобразные, что Гуннар усомнился в душевном здоровье тех, кто их выбирал.
