— Живая аудиокнига, — сделала вывод Даша.
— Это ты опять издеваешься?
— Да нет же. Наоборот, интересно.
— Во-во, я и говорю. А ещё художник был. Он за травку чалился…
— Чего?
— Ну… сидел… чалился — это сидел.
— А.
— Так вот, он такие картины писал. Да вот же! — Лёша перевязанными руками вскинул футболку, и взору Даши предстала большая татуировка: ива над рекой и маленький домик.
— Пейзаж, — улыбнулась Даша.
— Это мой дом. Фотка просто уже истёрлась. А так, пока жив, он всегда со мной.
— Сейчас уже всё давно в электронном виде хранят. На флэшках, на дисках.
— Электронном, — горько ухмыльнулся Лёха, — у нас только электронные часы над башкой светили да телевизор был. Вот и всё электронное. Писателю, правда, мы ноутбук выгрызли, и кум не запрещал, потому что писатель ему малявы для начальства строчил, отчёты там всякие. Да так грамотно, что ему премии давали.
— Офигеть, — оценила Даша.
— Да-а… — обрадовался, что смог заинтересовать девушку, Аллигатор, — ты не смотри, что я это… урка такой. Я вообще-то нормальный. Я не по мокрухе шёл.
— А почему тогда Аллигатором прозвали?
— Да просто… я… одному… дрались, короче… я ему ухо откусил.
— Офигеть! — ещё раз повторила Даша.
— Деваться некуда было. Он здоровый, навалился на меня… Задавил бы. Я хотел нос ему откусить, но не получилось. Ну, я из последних сил до уха дотянулся, зубами клацнул, а потом два дня жрать не мог.
— Значит — не каннибал.
— Чего?
— Не людоед, значит.
— А-а, конечно, не людоед.
Даша подошла к окну и стала всматриваться в серую глубину парка. Лёха притих, гадая, что она там могла увидеть.
— Света не хватает. Мне кажется, с каждым днём как-то темнее становится, — наконец сказала Даша.
— Пасмурно просто, — пожал плечами Лёха.
— Да нет, действительно темнеет понемногу, — на пороге появился Пантелей.
— И что, всё совсем погаснет? — повернулась к нему Даша.
— Не знаю, — ответил Пантелей.
— Как можно про такое спокойно говорить? — Даша задала этот вопрос так, как будто от молодого врача зависело, включать утром солнце или нет.
— А чего суетиться? Если не можешь повлиять на ситуацию, принимай её такой, какая есть, — дружелюбно улыбнулся Пантелей и повернулся к Аллигатору: — Как самочувствие, больной?
— Всё пучком, доктор. Чё-нибудь делать хочется, не люблю сложа руки сидеть, хоть и работать не люблю, — ответил Лёха и сам засмеялся.
— Пойду Серёжу проведаю, — кивнул Пантелей.
— Там бабушка с ним, — предупредила Даша и направилась следом.
Серёжа будто ждал прихода Пантелея и радостно закричал, отчего Галина Петровна буквально подпрыгнула с кровати.
— Доктор Пантелей, а мне уже можно ходить?!
— Думаю, можно, — улыбнулся Пантелей, — только не прыгать, не бегать, а потихоньку ходить.
— Писять хочется. И чаю.
— Сейчас, милый, чай придумаем, — всполошилась Галина Петровна, торопливо прибирая волосы.
— А молиться со мной пойдёшь? — спросил Пантелей.
— Молиться?
— Ну да. У нас в больнице маленькая часовенка. Туда всегда батюшка приходил. Мы сначала с ним вдвоём молились, а потом больных всё больше приходить стало. Даже те, которым трудно было. Мы там акафисты читали…
— Я одну молитву знаю, — деловито сообщил Серёжа, — меня мама научила.
— Научишь меня? — попросил Пантелей.
— Конечно, вот слушайте. Добрый Ангел мой Хранитель, защити меня от бед, позови меня в обитель, где сияет Божий свет.
— Это стихи, — удивилась Даша.
— Это молитва, — по-взрослому нахмурился Серёжа, — мы с мамой разучили, она говорила, когда мне плохо или страшно, чтобы я её повторял.
— Это молитва, — согласился Пантелей.
Галина Петровна торопливо прижала ладонью выступившую слезу и отвернулась в сторону, будто поправляла постель. Стало тихо, и тут Серёжа заметил:
— А почему птичек не слышно?
Все изумились этому вопросу, а Даша снова подошла к окну.
— Действительно, почему? — спросила она в стекло. — Темнеет, и птиц не видно.
5
Новое утро не принесло Михаилу Давыдовичу душевного покоя. Напротив, очнувшись в светлой своей половине-части, опять же — без памяти о вчерашнем дне, он испытывал муки совести. Причём куда большие, чем обычно. Быстро и точно понял главное в своём состоянии: жить не хотелось, а умирать было страшно. Решил не ходить ни на какие общие сборища. Борьба за выживание его интересовала меньше всего. В первый раз в жизни Михаилу Давыдовичу захотелось помолиться, но он только смутно осознавал это желание, не имея представления, как его осуществить. Сделал несколько кругов по квартире, пока уразумел, что ищет хоть какую-то икону, и, не найдя, просто бухнулся перед окном на колени. Глядя в серое марево неба, профессор прошептал:
— Я знаю, что я ничтожество. Я другого не знаю — что мне делать? Зачем Ты меня оставил со всеми этими людьми? Какая им от меня польза? И не могу я больше так мучиться, не могу, слышишь? Да, это я во всём виноват, я всегда это знал где-то глубоко внутри себя, я глушил и стирал это знание, но оно вновь и вновь напоминало о себе. Это был Твой голос… Видишь, и это я понимаю. Но теперь просто испепели меня, потому что нет сил жить разделённым на две половины, так и не понимая, не дотягиваясь до целого. Испепели, чтоб и пепла не осталось. Ты же знаешь, что я настолько трус, что и руки на себя наложить не смогу, да и не надо этого Тебе. Господи, больно-то как… — и зарыдал так, как ни разу не плакал от самых больших обид в детстве, как не плакал, когда потерял Таню.
Успокоиться профессор Дубинский смог только через полчаса. Причём он словно во второй раз проснулся, обнаружив себя на полу под окном в позе эмбриона. Поднявшись на колени, он устремил печальный взгляд в мутные небеса и не без пафоса произнёс:
— Ну… хоть умереть по-человечески… можно?..
Небо промолчало.
— Понятно, — ответил сам себе Михаил Давыдович и пошёл умываться из пластиковой бутылки.
— А ведь баня нужна, — в ванной он понял, что уже пропах кислым потом, что тело требует воды, а краны безнадёжно молчат. В первый день Никонову и его помощникам что-то удалось выдавить из электростанции, насосы поработали, воды набрали кто сколько и кто куда мог. Профессор нацедил в тазики, пару вёдер, в пластиковые пятилитровки, в кастрюли и чайники… «А надо было прямо в ванну», — запоздало понял он. Тем не менее, быстро сбросил с себя одежду, поморщился от вида собственного тела в поясном зеркале, прыгнул в ванну и медленно, поскуливая, вылил на себя тазик воды. Намылился, где мог, и так же неэкономно пожертвовал вторым тазиком.
Одевшись, профессор бесцельно вышел во двор. Какое-то время постоял у подъезда, прислушиваясь к живой мёртвой природе. Ни ветерка. Ни птичьего щебета. Ни запахов. Ничего… Пошёл, как в сказке, куда глаза глядят, и в соседнем дворе заметил мужчину, который с помощью шланга скачивал бензин из бака джипа.
— Я не ворую, — упредил его вопрос мужчина, — это джип моего друга.
— Да какая теперь разница, — пожал плечами Михаил Давыдович. — Вы ещё куда-то ездите? Ведь сказали, что мы словно под колпаком. Дальше определённого количества километров проехать нельзя.
— Не скажите. Я вот много чего занятного нашёл. Такие места в лесу…
— Интересно, — сказал профессор.
— А то! — в этот момент в кармане мужчины пропел мобильный телефон. Знаменитая мелодия включения «Nokia». Тот вытащил из кармана сотовый и грустно заметил: — По привычке таскаю сотовый телефон, всё думаю, вдруг мои позвонят… Откуда-нибудь. С того или с этого света. Глупо, да? Он и навёл меня на мысль, — кивнул на телефон, — что вся наша постиндустриальная цивилизация — пшик. Надо уметь выращивать хлеб, доить коров… Продукты скоро придут в негодность. Кончится запас автономного питания. И кто мы тогда? Первобытные люди, умеющие включать компьютер и выходить в интернет?
— Я тоже об этом думал, — согласился Дубинский.
— Что-то важное мы в жизни, в стране упустили. А ведь сколько храмов настроили! Правда, на один храм сколько телевизоров приходится… Вы кто по профессии?
— Мой друг Макар говорит, что никто. Профессор философии.
— А-а-а… — похоже, согласился с определением Макара мужчина. — А я бывший военный.
— Как Никонов?
— Это тот, который с утра в колокол бьёт? Нет, я другой. Я уже навоевался. Уже очень давно. Кстати, меня Василием звать, — мужчина протянул руку.
— Михаил, — ответил на рукопожатие профессор.
— Я последние годы мостостроителем работал. Образование у меня военно-инженерное. Понтонщик.
— Понтонщик? — нахмурил лоб Михаил, первая ассоциация у него почему-то возникла с жаргонизмом «понты».
— Понтоны, переправы…
— А-а! Понял.
— А из армии ушёл, ещё когда у нас непонятные войны по всем углам тлели. И на эту мысль меня солдаты простые, срочники обычные подвигли.
— ?
— Да всё просто. Мы как раз через одну горную речушку переправу делали, чтоб БМП могли пройти. Подробности опущу, не люблю вспоминать. Короче, бросили нашу роту, а тут так называемые бандформирования подоспели. Полроты я там потерял, пока о нас вспомнили. Пацаны-то воевать не умели… Сидим потом с ними на базе. Поминаем погибших. Плачем, как бабы. А один солдатик студент у меня был. Он вдруг вопросом задался: «Вот раньше, — говорит, — воевали «за веру, Царя и Отечество», потом «за Родину, за Сталина», а мы? Мы что? За яхту Абрамовича какого-нибудь? За виллу Гусинского?» И вопрос его колом у меня в груди встал. Ничего я ему ответить не смог. Подал рапорт и уволился.
