Шло время, оно расслабляло мои ноги и голову, делало меня неспособным к действию.
По тишине на улице, по сгустившемуся шуму в доме я понял, что теперь полдень. Весь дом суетился вокруг тарелок. Затем он разразился разговорами, проходившими сквозь перегородки, утих в отзвуках мотивчиков по радио, уснул после обеда.
Улица снова оживилась.
Наступил вечер.
С гудящей головой я ощупью добрался до кухни. Оторвал корку хлеба и съел. Жадно выпил вина прямо из бутылки. Оно было приятно терпким, и я снова ощутил подобие крепости в своих ногах. Я хлебнул еще. Голове стало легче, и все же, несмотря на опьянение, дурнота не отпускала меня. Я был все еще слаб, так слаб, что мне надо было спать, там, где был, сидя за кухонным столом, положив голову на скрещенные руки.
Я спал, но ни один из шумов в доме не ускользал от меня. Эти звуки откликались во мне эхом с бесконечными перекатами.
Кто-то поднимался ко мне по лестнице, тяжелыми шагами. Этот звук имел ко мне отношение; я был в этом совершенно уверен. Я напряг слух; меня охватил страх. Ни одно живое существо еще не поднималось по лестнице таким шагом. Каждая ступенька под ним стонала. Ко мне поднималась огромная Сила, которая не могла заключаться в человеческой оболочке. Она, кажется, остановилась этажом ниже; продолжила подъем. От каждого шага дрожали стены. Если бы Сила того захотела, она добралась бы до меня в один миг, взломав стены и перегородки. Еще три ступени, Сила дошла до площадки. Она постояла какое-то время молча за дверью, готовая ворваться сквозь обломки двери.
Она была там, не издавая ни звука. Затем слегка стукнула три раза детскими пальчиками, три обычных, лицемерных стука, заставивших меня похолодеть от ужаса. Столько хитрости в такой Силе, можно завопить от страха.
Я завопил. Снова постучали.
— Доктор, ваш чемодан.
Я узнал голос консьержки.
— Ваш чемодан, доктор.
За дверью посовещались. Чемодан плюхнулся на площадку, затем голоса удалились.
— Чемодан. Клэр прислала мне чемодан.
Я сидел в темноте, в кухне, на стуле, покрывшись испариной от страха, пытаясь расшифровать, что бы это значило: чемодан. Мне принесли чемодан.
Значит, Клэр от меня отступилась. Так ли велика была моя вина? Клэр больше не прощала. Этот тяжелый ящик на площадке был приговором Клэр. Она объявляла меня виновным, она осуждала меня без права подачи апелляции. Чемодан, содержащий морфий, объявлял о том, что Клэр отказывалась исцелить меня. Это был отказ в оказании помощи, чудовищное равнодушие прохожего, который, увидев, как вы перелезли через перила моста, продолжил бы свой путь.
Но хорошо ли я понял ее послание? Не пропустил ли строчку?
Надо было перечитать, рассмотреть его со всех сторон.
Я почувствовал, что мое сердце забилось сильнее. Кровь прилила к ногам, сметя с пути усталость. Я бросился на площадку, потащил чемодан через темноту, через коридор, прямо к себе в комнату.
Слабого света с улицы мне было достаточно. Ключи были прикреплены к ручке. Я открыл крышку, засунул руку в кипу одежды. Какое-то время сидел неподвижно, сжимая в руке свое сокровище. Я заметил, что плачу.
Тогда я стал повторять шепотом имя Клэр, чтобы солгать себе, чтобы дать своим слезам достойное оправдание. Ибо я плакал от радости, сидя на чемодане, в луче света, лившегося с улицы.
Я никогда не выздоровею. Я повторил эти слова несколько раз, как только что повторял имя Клэр. Я попытался прийти от этого в ужас; притворно вздрогнул.
Но нет, эти страхи были не в счет. Они имели не больше значения, чем потерянная любовь Клэр. Я не вырвусь из круга. Я вспомнил слова полковника медслужбы: «Вы не справитесь с этим один».
Мой шприц уже наготове. Я еще успел сделать себе укол. Затем дверь внезапно открылась. Зажглась люстра. Передо мной стояли три санитара.
Клэр меня выдала.
Они увезли меня в карете «Скорой помощи». Мы пересекли весь город. Приехали в незнакомую мне больницу за городом, похожую на монастырь.
Кто-то сказал: «Надо сходить за директором».
Меня ввели в маленькую приемную, стены которой, окрашенные в яркие цвета, образовывали свод. Вся мебель состояла из двух низких стульев. Я сел. Начал продумывать то, что я скажу.
Я скажу: «Я не виноват. Я сделал себе первый укол почти год назад, просто так, из интереса. А теперь…»
Директор все не шел. Я стал ходить по комнате, готовя свою защитную речь.
В глубине была низкая дверь. Я открыл ее.
Маленькая красная лампа плохо освещала часовню, алтарь, бронзовые подсвечники. Но мне не требовалось больше света.
Оробев, я остановился на пороге. И подумал: «А не этого ли я искал?»
ОТЕЙ
Перевод Е. Семиной
На этот раз она появилась вовремя. Она шла по лесной аллее. Я направился к ней. Взял ее под руку, чтобы проводить к машине, которую припарковал у тротуара. Она высвободила руку.
— Нет, у меня только пять минут. Меня ждет муж.
— Ну и что будем делать?
— Давайте пройдемся.
Она быстрым шагом пошла по улице Помп, словно ей хотелось поскорее отойти от перекрестка.
— Мне нужно зайти к часовщику, взять часы.
Я повторил машинально: «Ах да, часовщик. Ты идешь к часовщику». Мысленно я спрашивал себя, почему Ирэн хочется отойти от перекрестка.
— Я потеряла часы. У меня были еще одни, старые, и я отдала их починить; теперь нужно их получить.
Тут я понял. Мне вспомнились аккуратные движения рук Ирэн, снимающей часы, чтобы положить их на столик рядом с кроватью, когда мы ложились в постель. Потом я увидел эти же часы на незнакомом мне ночном столике, в незнакомой комнате. Мужчина, лица которого я не видел, подошел к столу и взял их. Я видел только его спину, но знал, что он смотрит на лежащие у него на ладони маленькие часики и нежно улыбается.
В то же мгновение я покрылся потом. Ирэн шла все быстрее и быстрее, словно охваченная паникой. Она стремительно неслась вперед, увлекая меня к другому концу улицы Помп.
— Здесь мы с вами расстанемся.
— А как же ты вернешься домой?
— На метро.
— А часы?
— Мастерскую мы давно прошли.
— Давай вернемся.
— Нет, теперь уже поздно.
— Когда мы увидимся?
— Завтра. Я вам позвоню. До завтра.
На мгновение я застыл. Что же в самом деле произошло? Ирэн спешила. Она потеряла свои часы. И больше ничего. Ведь с Ирэн никогда и ничего не происходило.
Я пошел назад. На этой улице был только один магазин часов. Фирма, основанная в 1760 году. На витрине — изречения о времени, королевский указ о корпорации часовщиков. Ирэн нравится такой тип торговцев. На этой улице нет других часовщиков, но Ирэн, бывает, обращается к ремесленникам, работающим на дому в самых невероятных местах. Разве не покупает она пуговицы на шестом этаже дома по улице Анжу?
Я вошел в табачную лавку. Купил сигареты, попросил жетон для телефона.
— В глубине направо, — сказала кассирша.
Все эти телефоны в кафе, зажатые между стойкой и туалетами, которые забиты метлами и половыми тряпками; эти их тонкие и жадные губы, их копилки-животы.
«Услышав голос вашего абонента, нажмите кнопку». Вот он, триумф анонимной телефонной связи. Если слышишь голос не того, кого хочешь, кнопку не нажимаешь.
Голос мужской, не нажимаю. Этот голос мне хорошо знаком. Все три года он говорил мне только одно слово: «Алло», но не одну сотню раз и со всевозможными интонациями. Всегда, когда я его слышу, мне становится не по себе. Я готов просить у него прощения и ощущаю себя униженным от того, что не могу этого сделать.
Он, муж, которого я никогда не видел, узнал мое молчание. Я улавливаю, как он вслушивается в мой голос на другом конце провода — внимательно и слегка настороженно. Сначала он дразнит меня как приманкой словом «алло». Короткими рывками он пытается сломить мое молчание. Я сопротивляюсь, весь напрягшись. Я — безвольная добыча на его удочке. Он осторожен. Боится в качестве грубой шутки вытянуть старый башмак. Теперь он уже ничего не говорит. Он слушает. Его внимание точно ощупывает меня. Это самый мучительный момент. Я чувствую, что меня обнаружили. Погружаюсь в пучину молчания. Я — неподвижная подводная лодка, застывшая на стометровой глубине. Надо мной миноносец ловит эхо своего гидролокатора. Затянувшаяся тишина. Потом он в бешенстве выпаливает целый залп взрывных «алло». Вешает трубку. Я подбит. Всплываю на поверхность.
В общем, он был с ней. Он следил за Ирэн лучше, чем это мог бы сделать я.
Словно выходя из беспокойного сна, одного из тех послеобеденных снов, от которых у вас стучит в висках и которые надолго выбивают из колеи, я оказался на улице.
Визиты к больным закончены. Я поужинал в закусочной. Наступила ночь. На улице, несмотря на яркие огни кафе, наверное, оттого, что стояла весна, небо было какого-то неповторимого цвета. Вот уже несколько дней оно было равнодушно к городу, оно смотрело куда-то ввысь. Весной небо смотрит само на себя. Я поднялся по лестнице к Карлу. Дверь была приоткрыта. Я вошел без звонка. Вешалки в вестибюле были завалены одеждой. Из гостиной доносился смутный шум голосов. Мне захотелось уйти. В конце коридора возник Карл.
