Изабел Фонсека
Привязанность
Посвящается Мартину
Сен-Жак
Внезапно упасть духом — или, словами Аминаты, испытать «грусть жизни», — среди либерийцев, проживающих на острове, такую неприятность объясняют открытым молехом.
— Молех, — сказала она, выдавливая на макушку Джин холодный шампунь, — быть, как его, родничок…
Подразумевался участок черепа, который остается неокостеневшим на протяжении первых недель жизни, где под свежей шелковистой кожицей мягко пульсируют жизненно важные ткани. Руки Аманиты Диас, гордой владелицы единственного первоклассного салона на Сен-Жаке, выписывали на голове Джин медленные круги. Затем Амината вышла, задрав свои широкие плечи, и тут же вернулась — локти у нее были прижаты к бокам, а сильные ладони скрывались в мыльной пене, густой и плотной, как взбитые яичные белки.
— Беда с молех, когда она открываться снова, а ты вырасти, — через молех вливаться все нехорошее. Хотеть избавиться, ты говорить Амината, и молех она закрывать обратно.
Из этого разговора Джин заполучила колонку в первую же неделю своего пребывания на острове. Оказалось, отправить ее куда труднее, чем написать, — отсыревшие телефонные линии шипели и потрескивали, а порою и вовсе вырубались. Но когда, наконец, ей удалось передать свою заметку редактору журнала «Миссис» из Интернет-кафе в городе, то все эти затруднения лишь обострили ее удовлетворенность. На этом острове ей нравилось все: обрывочные соединения обеспечивали свободу от телефона, меж тем как Интернет-кафе, где вход загораживали спящие собаки, а пол был усыпан песком, предлагало чарующее утешение для ее природной одинокости, позволяя находиться среди людей, однако оставаться самой по себе.
Работа на этом острове оказалась подобна бризу, насчет этого Марк был прав. «Горячим, знойным бризом, — говорил он, — где материалы для твоей колонки падают с пальм, словно кокосы». Конечно же, уже изрядное их количество было разбросано в их доме на холме, в высвободившейся конторе старого оловянного рудника над Гранд-Байе. Марку всегда требовался какой-нибудь проект, и Сен-Жак был его детищем. «Какой смысл, — говорил он, — владеть собственной фирмой, если она тебя порабощает?» Он возглавлял одно из самых продвинутых рекламных агентств в Лондоне и преследовал «уклонистов» настолько безжалостно и с таким широким охватом, что сам себя называл Интерполом. Движение автоматически приводит к открытиям, полагал он, к целым сонмам открытий. Джин тоже была относительно нескованна: она вела колонку здоровья для агентства печати и, пока выдавала свои 1150 слов каждый второй четверг, могла жить хоть на Марсе.
Однако намного лучше было приземлиться на крошечном Сен-Жаке, крапинке, затерянной в Индийском океане. Джин донельзя привлекали малые масштабы: миниатюрный дождевой лес и единственный большой город Туссен, полоса полуселений, связанных единственной кольцевой дорогой из красной глины, запруженные рынки, дружелюбные, незлобивые люди, яркая и волнительно безопасная птичья жизнь… На протяжении трех месяцев она наслаждалась этим продленным пиршеством, сиянием солнца и писанием с натуры, где все было так же достижимо, как в диораме. Вплоть до нынешнего дня.
Медленно вращавшийся вентилятор с деревянными лопастями почти не избавлял от жары, царившей в приемной женской клиники. Джин смотрела на незнакомый бланк, который ей дали заполнить; она обнаружила, что ей трудно на нем сосредоточиться. Вместо этого она думала об открытом молехе и притворялась, что не глазеет на даму, сидевшую напротив нее, — крупную, крепкую женщину вроде Аманиты, в национальном одеянии. Вокруг ее головы обмотано, должно быть, ярдов пять ткани, подумала Джин, подавляя желание протянуть руку и коснуться ее — проверить устройство этого головного убора, более походившего на гнездо скопы[1], нежели на тюрбан.
Чтобы избавиться от собственных взбаламученных мыслей, Джин пыталась разгадать, откуда эта женщина родом — из Западной Африки, это ясно, но из Сенегала ли, как Амината? Не из Либерии или Сьерра-Леоне? Джин становилась утонченным каталогизатором островитян — небольшой общности выходцев из Западной Африки, разбросанных анклавов восточных африканцев, индийцев с субконтинента, христиан, мусульман и индуистов. Большинство народу было смешанного происхождения, хотя имелась державшаяся особняком группа китайцев, потомков наемных работников, а на самой северной оконечности острова располагалось поселение «французов» — белых с отдаленными европейскими корнями. У самой Джин лицо было густо-розовым, как у рассерженного ребенка, и не только из-за необычной жары этого дня; ее щеки пламенели из-за шока, испытанного утром, когда она напоролась на неудобоваримые сведения.
Джин нашла это письмо, погребенное в новой партии старой почты — журналов и истрепанных путешествием приглашений на коктейльные вечеринки, благотворительные собрания и ленчи с клиентами, срок которых давно истек к тому времени, когда они, преодолев шесть тысяч миль, добрались до Хаббардов. Каждый месяц вечно смурной почтальон, Кристиан, тарахтел вверх по дороге на своем мопеде, самолично окрашенном им под золото. Пакет с почтой висел у него за спиной наискосок — в точности так же женщины на Сен-Жаке подвязывают у себя за спиной своих младенцев. Младенцем Кристиана были его волосы: двадцатидюймовый батон, похожий на переросшую морскую губку и любовно запеленатый в радужный носок.
Джин заметила его через кухонное окно, рядом с которым стояла, нарезая ломтиками папайю. Вытирая руки о передник, она подошла ко входной двери и встала там, уперев руки в бока и широко улыбаясь, обрамленная двумя розовыми кустами гибискуса в полном цвету.
— Бонжур, мадам Аабахд, — прокричал Кристиан с подъездной дорожки. — Каким наш превосходный день находит хозяйка этого дома?
— Лучше не бывало, — ответила она.
Он подкатил к самой двери и ухмыльнулся, чтобы продемонстрировать свои золотые зубы. Джин созерцала такое утро сотню раз: как Кристиан церемонно сходит со своей золоченой колесницы и подается к ней, одной рукой поглаживая свою козлиную бородку, а другой — упираясь в стену дома ради поддержки. Она знала, что он не стоял бы так близко, если рядом с ней у двери находился Марк — шести футов и четырех дюймов ростом, босой, постукивающий пальцами по зачесанным назад седым волосам — этакой выветренной дюнной траве над расширяющимся пляжем его все еще мальчишеского лица.
Нет, тогда Кристиан не стал бы медлить, распространяя по лицу эту улыбочку озабоченного совратителя, каковым — у нее было причин в этом усомниться — он и являлся. Несмотря на толстую жилу, выпиравшую у него из-за уха, Джин всегда казалось, что только его гофрированная рубашка не дает ему рассыпаться на части, как ветошь.
Свежий бриз, гибискус, солнце, греющее ее обнаженные плечи; было первое апреля, День дураков, и что это за великолепная галлюцинация, подумала Джин, глядя, как Кристиан — и, немного позади, его словно бы вышитый тамбуром волосяной кокон, — подпрыгивая, съезжают обратно на дорогу и скрываются из виду. Она прикинула, уместен ли сейчас оказался бы косячок и могла ли она его об этом попросить. Обхватив пакет обеими руками, Джин вернулась в дом.
— А! Пригодный для использования мусор, удобно упакованный в собственный контейнер, — весело, как и пристало коммерсанту, сказал Марк, беря у Джин пластиковый пакет и выводя ее на террасу позади дома. Оттуда открывался наилучший вид на длинный пологий сад, в котором там и сям валялись кокосовые орехи, а за ним, поверх стены с воротами, огораживающей усадьбу, прослеживалась идущая вниз дорога из красной глины, вплоть до голубых холмов, поднимавшихся на западе. Океан, которого из дома увидеть было нельзя, находился сразу за этими подернутыми дымкой холмами. Большинство иностранцев приезжали на Сен-Жак ради его белых пляжей, но Джин и Марк были согласны в том, что чем больше времени здесь проводишь, тем привлекательнее становятся внутренние области: зеленые, дикие, никем не посещаемые. Сейчас же глаза обоих были устремлены на пакет, который Марк водрузил на стол с таким видом, словно представлял обедающим великолепное жаркое. Все еще стоя, он взрезал его зазубренным ножом. Джин, которой очень нравилось это представление, глянула на останки пакета и направилась обратно в дом, чтобы принести кофе.
— Молоко скисло! — крикнула оно через кухонное окно. — Чай с лимоном? Или будем черный?
— Черный пойдет, — отозвался Марк, откусывая большой кусок хлеба, обильно намазанного черничным джемом, и начиная ворошить журналы. Здесь находилось все то, чего нельзя было передать по e-mail вместе с почтой с Альберт-стрит, которую отправляла им не очень разборчивая секретарша Марка, Нолин. Все же, учитывая, что на Сен-Жаке можно раздобыть только размокшие экземпляры «Paris Match» за прошлый сезон — нет, за прошлый год, — эта доставка излучала праздничное предвкушение пиньяты[2], и ни Джин, ни Марк не оставались равнодушны к ее чарам.
