«Он хорошо выглядит,- подумала я.- Должно быть, скоро он совсем поправится. Ему нужно немножко отдохнуть, вот и все».
Побыв у моря около часа, он высказал желание, овладевавшее им всякий раз, когда ему приходилось бывать на берегу океана. «Давай съедим горячих сосисок»,- сказал он.
Мы подъехали к киоску на бульваре Вашингтон и пришли в восторг от жизнерадостного и словоохотливого человека, который нас обслуживал. Он рассказал нам, что у него пятеро детей, которых он содержит, торгуя в этом киоске бутербродами и горячими сосисками; детишки бегают к нему так часто, что он вынужден гнать их домой, чтобы они ели там домашнюю пищу, приготовленную его женой. По дороге домой мы с Тедди говорили о веселом нраве и кипучей энергии этого человека, который умеет быть благодарным за то немногое, что получает от жизни,- вроде этого киоска с горячими сосисками, дающего ему возможность содержать всю семью.
Мы приехали домой в половине седьмого, и я чувствовала себя настолько освеженной, что решила еще немного поработать. Но Тедди заявил, что пойдет вздремнуть, и ушел в свою комнату. Я стала вносить его исправления в главу, над которой мы трудились в этот день, и к девяти часам вечера закончила эту работу. Захватив главу, чтобы прочесть ему вслух, я вошла к нему и испугалась, увидев, что лицо его влажно и покрыто какой-то особой бледностью, бросившейся мне в глаза, как только я зажгла свет.
Стараясь, чтобы он не заметил моего волнения, я сказала:
– Знаешь, милый, лучше я тебе прочту эту главу завтра утром, на свежую голову.
– Нет,- ответил он,- я хочу послушать ее именно сейчас.
Пришлось прочесть ему вслух всю главу. Он остался доволен ею, сказав, что она стала гораздо лучше. Я включила радио, чтобы он мог послушать известия, передававшиеся в десять часов, и ушла в свою комнату готовиться ко сну. Когда я сошла вниз, Тедди пожаловался мне на боль в области почек. Я предложила ему погреть больное место лучами инфракрасной лампы; через полчаса он сказал, что ему немного легче, и попросил потушить свет.
Не знаю, что было дальше,- я крепко заснула, но вдруг проснулась и увидела, что он стоит посреди комнаты в халате.
– Элен,- позвал он,- у меня сильные боли.
Я вскочила с кровати, но в этот момент он со стоном, корчась от боли, упал на пол. Обезумев от ужаса, я схватила в охапку подушки, одеяла, подложила ему под спину, стараясь, чтобы он оперся головой о кровать, и выпрямила ему ноги. Я принесла немного бренди, налила в ложку и хотела дать ему выпить, но зубы его были крепко стиснуты. Не помню, как я добралась до телефона и позвонила Лилиан Гудман, зять которой, доктор Гиршфельд, был постоянным врачом Тедди. Я сказала ей, что Тедди очень плохо, и попросила немедленно прислать доктора. Она ответила, что сию же минуту пришлет его и сама приедет к нам со своим мужем Марком.
Я бросилась к Тедди, и наконец мне удалось уложить его поудобнее. Он сказал, что хотел бы пройти в ванную. Как мне удалось провести его туда, просто не знаю. Не успел он выйти из ванны, как пришли Лилиан и Марк, а следом за ними – Рубен Чир, ассистент доктора Гиршфельда, так как самого доктора куда-то вызвали. Они помогли Тедди добраться до постели, и доктор Чир сделал ему укол, чтобы прекратить боли.
Через несколько минут боль стала меньше, и Тедди сказал:
– О, от такой боли можно умереть!
Лилиан, Марк и доктор Чир пробыли с нами всю ночь. Под утро я пошла к себе наверх, чтобы одеться; вскоре приехал и доктор Гиршфельд. Вместе с доктором Чиром они осмотрели Тедди, и, выходя из комнаты, доктор Гиршфельд сказал мне:
– Надежды мало. Он очень плох. Немедленно нужно достать кислородную подушку.
Тотчас же были присланы два санитара, принесшие кислородную подушку и медикаменты. Утром пришла Эстер Маккой, хотя никто не сообщил ей о болезни Тедди. Он поздоровался с нею и, когда она спросила, как он себя чувствует, ответил: «Довольно скверно». Потом приходил доктор Хантер, пастор голливудской конгрегационалистской церкви. Тедди был в полном сознании и, казалось, даже чувствовал себя чуточку лучше, но просил меня ни на минуту не выходить из комнаты. Вскоре вернулся доктор Гиршфельд. Он побыл немного возле больного, и потом я пошла проводить его до машины.
– Я просто не верю своим глазам,- сказал он.- Ему стало гораздо лучше от кислорода. Значительно лучше. Быть может, все обойдется.
– Я знала это,- ответила я.- Я знаю его организм. О, благодарю вас, доктор!
Я вернулась в дом полная надежды и сказала Лилиан, что теперь она может спокойно пойти домой и отдохнуть, так как всю ночь она не спала. К этому времени пришел санитар, и я сказала всем, кто был у нас, что, по словам доктора, Тедди сейчас лучше, и я могу одна справиться. Пусть они придут попозже. Потом я позвонила Маргарет Харрис и попросила ее сына передать, чтобы она пришла к нам, как только вернется домой. Все ушли; около Тедди остались только я и санитар. Тедди лежал спокойно, но я заметила, что руки его холодны как лед; они были холодны с того момента, как он упал, и я никак не могла согреть их.
– Поцелуй меня, Элен,- вдруг сказал он. Я поцеловала его. Пристально глядя мне в глаза, он прошептал: «Ты красавица». Он часто говорил мне это, но сейчас я испугалась, потому что он просил поцеловать его, и я подумала, не кажется ли ему, что он умирает. Если это так, то значит, он не хотел пугать меня даже в такую минуту, ибо больше он ничего не сказал.
Санитар все время внимательно следил за ним. Тедди задремал.
Так прошло два часа. Вдруг санитар вскочил, побежал к телефону и вызвал врача. Я слышала, как он сказал: «Приходите, пожалуйста, скорее. Дыхание стало прерывистым, а кончики пальцев посинели».
Я вгляделась в Тедди и убедилась, что это правда. Я взяла его руки, они были холодны и влажны, и я ощущала, что жизнь уходит из них. Я почувствовала себя страшно беспомощной: он умирал. Вокруг его закрытых глаз легли глубокие тени. Но по лицу его разливалось такое мирное спокойствие! Мир и покой, недоступные человеческому пониманию, снизошли на него. В его кончине было великолепное благородство, словно каждый атом его тела обрел полный покой.
Дыхание его становилось все слабее и слабее, пока не замерло совсем. Он скончался. Приехал врач и констатировал смерть, наступившую в 6.50 вечера. Я все еще не могла поверить этому и просидела возле него полтора часа, пока он не стал холодеть. Потом за его телом явились люди из Форест-Лоунской похоронной ассоциации и унесли его из дома. Я пошла в гостиную. Когда его проносили через ту самую дверь, через которую он столько раз проходил, я пережила самый страшный и мучительный момент в моей жизни. Вместе с ним уходила огромная и лучшая часть моей жизни. Я чувствовала, что гибну. Приходили люди, но я их не замечала. Я знала только, что он никогда уже не войдет в дом, не стукнет дверью, и, однако, когда его уносили, я чувствовала, что он не ушел, что я снова найду его здесь, в этом доме, в котором он оставил такую большую часть самого себя, возле письменного стола в его кабинете или в саду. И я писала эти воспоминания за его столом из палисандрового дерева; я явственно и близко ощущала его присутствие, особенно когда мне бывало почему-либо тяжело. Сила его духа была, очевидно, настолько велика, что, должно быть, ее воспринимали все неодушевленные предметы в доме…
This file was created with BookDesigner program [email protected] 18.08.2016
