Этой ночью к мужчине снова приходили образы скользкого от пота древка, блестящего лезвия, хруста чужой шеи и пары влажных янтарных глаз, следящих за ним из толпы. Поведя носом и испытав приступ ностальгии, бородатый северянин поднялся с кровати, нашаривая в свете промасленной лучины свои парадные сапоги.
— Ну и дух стоит — хоть топор вешай... — пробубнил десятник, в густые усы, обращаясь то ли к ярко красным сапогам, то ли к чисто выстиранным портянкам.
Наскоро обувшись и накинув плащ, он растолкал своего подопечного, мирно сопящего на соседнем топчане. Молодой мужчина, еще не успевший обзавестись настоящей бородой, резко вскочил и, не помня себя спросонья, принялся спешно одеваться, гремя кольчугой и роняя сапоги.
— Та не торопись! Всю сотню перебудишь спозаранку! Час ранний — петухи не пели, так что не спешай... — осадил новобранца десятник и убедившись, что его слова услышаны, отправился к узкой каменной лестнице.
При подъеме на первый этаж он едва не столкнулся со спускающимся караульным. Тот, увидав бодрого десятника, усмехнулся в пышные усы и подивился его самостоятельному пробуждению.
— Это вас, молодых, все на боковую тянет. А нам, старикам, спать уже некогда... — отмахнулся «старик» и, огладив едва тронутую сединой шевелюру, уселся за широкий стол.
Сквозь каменные бойницы проникал лишь тусклый свет уличных фонарей и если бы не разожженная караулом печь, то десятник не смог бы разглядеть даже поданную ему ковригу с капустной похлебкой.
Аккуратно приняв черствый хлеб с выдолбленной полостью, северянин взялся за завтрак. Капуста и свинина оказались слегка разварены, но аппетит портила не стряпня караула, а переливающийся в свете печи бердыш. Остро заточенное лезвие пробуждало неприятные воспоминания в сознании городового. Слишком часто ему приходилось сталкиваться с подобным оружием. Порой в качестве палача, порой жертвы.
Десятник не обвинял молодого напарника в излишней жестокости, проявленной вчера к молодой хрупкой девушке. Он разделял его горе и понимал жгучую жажду мести, терзающую юношеское сердце. Убитые матери, поруганные сестры, сожженные дома, и погибшие на плахе братья до сих пор будоражили северную кровь, требуя мщения. У каждого земляка старше двадцати найдутся схожие истории.
Десятник не мог похвастаться грамотой или ученостью, но это не мешало понимать, что вековые раны Бурого простора будут заживать еще не одно поколение. И покуда в памяти северян не растворятся совершенные над ними преступления — ни о каком-то примирении, и мечтать не стоит.
На юге те времена носили множество названий. Кто называл это усмирением, кто искуплением, — но кровь пахнет кровью, а рабство остается рабством, как не обзови.
В отличие от большинства городовых в Грисби, десятник помнил времена до восстания. Помнил, какой суд вершили южане над Простором, помнил как оказался в шаге от смерти, когда его голова коснулась плахи и помнил низкий, до боли в висках, гул боевого рога. Стоило ли удивляться, что чудом уцелевший и обуреваемый гневом юноша, немедленно присоединился к восстанию? Что вместо траура по загубленным сестрам и слез о сожженном доме, он предпочел месть и кровь?
За век под гнетом захватчиков, в Просторе то и дело вспыхивали мятежи. Из-за голода, из-за жадности южан, от отчаяния и нищеты. Каждое из них тонуло в топоте и ржании закованных в сталь лошадей. За сотню лет ни один мятеж не принес ничего кроме горя и новых поборов южных лордов. Все больше юных дев угоняли за мост, все сильнее трещали оси перегруженных южных обозов, все разрастались горы вывозимых руд и драгоценностей, усеянный потом и кровью северян. Цены и жадность южных торгашей росли столь же скоро, сколь и запреты на охоту да возделывание полей.
Но в то утро, ощущение теплой от чужой крови плахи, уступило место низкому протяжному гулу. Разрезая зачинающуюся зарю блеском тысяч копий и трубя в старинные загнутые рога, явились призраки давно забытой эпохи. Заледенелый снег вновь украсился отражением ярко-красных кафтанов, а марш десятка полков и рев тысяч глоток погрузил залитую смертью площадь в немую тишину. В давно разрушенную столицу Бурого простора, вновь вступали настоящие правители севера.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Потомки Рориков, чей род уже с век считался погибшим при падении Калинпоста, вдруг оказались живыми, полными сил да при десятитысячной дружине. Спустя почти сотню лет, наследники великих князей вновь вошли в снега Простора и одни лишь слухи о близости немногочисленной, но крепко сбитой армии, призывали северян к оружию.
Некогда разрозненные очаги бунтарства, вдруг перестали быть лишь досадными издержками для захватчиков, заставив их начать новый «северный поход». Однако, в этот раз, конелюбам пришлось биться с северянами один на один, не рассчитывая на помощь иных земель.
Без поддержки остальных великих домов, иноземные войска тонули в снегах, голодали в фортах и гибли от бесконечных налетов разъяренных северян. Спустя несколько лет после появления у разрушенных стен столицы нового князя — мост, как и весь ров, вновь оказался во владениях Простора. Последовавший южный бросок, взятие Грисби, вторжение из-за Закатного моря и объявление о прекращении войны размылись в голове десятника. Но тепло плахи и истошное ржание испуганных лошадей до сих пор приходили по ночам. Как и блеск влажных янтарных глаз, воззрившихся на него из толпы.
— Хоть бы на сале поджарили, лодыри... — фыркнул напарник, прислоняя новенькое, без единой зазубринки, копье к столу и принимаясь за точно такую же ковригу с похлебкой. — Десятник, знаешь чего конелюбы такие мелкие, а? — тут же обратился он к мужчине. — Тому, что мяса почти не едят! Ледников у них нема — портится споро. Вот они все росточком от горшка два вершка...
— Ты, паря, в городовые вступил, али в книгочеи? Сызнова будешь носом в патруле клевать?
— Та не, я так... Часок перед отбивкой... Надо же было поглазеть, чавой там за книжонки у колдуньи... То бишь, у шарлатанки в сумках были? — покраснев словно редис, молодой с удвоенной силой заработал деревянной ложкой.
— Смотри у меня... Воришку на празднике прощелкаешь, — до весны на дозорной башне куковать будешь. — погрозил командир.
Покончив с завтраком и перекинувшись парой слов с караулом, стражники поспешили на занятую утренней зарей улицу. Им еще предстояло пройтись по переулкам возле городской площади и убедиться, что с вечера нигде не осталось неубранного лотка, брошенной телеги или парочки уснувших забулдыг.
— Это от «мантикоры»? — повесив на пояс флягу красным вином, молодой ткнул наконечником копья в сторону широкого пролома в городской стене.
— Неа. То подкоп. — десятник приблизился к объемной бочке с колодезной водой и откупорил флягу. — Ты бы лучше воды набрал, а не эту гадость южную. Весь же день на ногах проведем...
— Тогда это от «мантикоры»? — молодой быстро указал в сторону обрушившейся башни у самых ворот.
— Неа, эта еще до нас порушилась.
— Тогда может эта...
— Да не мельтеши ты, дай воды набрать! — оборвал десятник и, повесив на пояс внушительную кожаную флягу, повел напарника по улице. — Не водилось у нас «мантикор», то сказки скоморошьи, дабы штурм покрасивше поднести. Была одна дура, да треснула после первого же выстрела. Дуги не выдержали, разломились. Лопатами да киянками орудовали, вот и весь сказ.
— Да ну, брехня! Нельзя за неделю город киянкой взять...
— Прикажут — возьмешь. Киянку в зубы да копай. Думаешь, осада это когда «мантикоры», лестницы да башни на колесиках? Запомни, паря — война это труд. И главное на войне не войнушка — главное до войнушки доползти. Уж сколько я частоколов нарубил да рвов накопал... Впору весь Простор засаживать. Накаркаешь когда-нибудь да своей шкуре ощутишь. Попомни мое слово...
Поглядев на хмурое лицо десятника, молодой решил больше не лезть с расспросами.
Старший же особо не стремился вспоминать ни горы выкопанной земли, ни защитников закрепившихся в старом районе, ни слова князя о «ратники по счету, зато огня без счету!». Стоило ли удивляться, что местные до сих пор припоминают просторцам учиненную резню?
