до кавказского берега, кто-то, пристав к крымскому берегу, ушел к партизанам. Правда, несколько шлюпок под самодельными парусами из плащ-палаток унесло ветром в Турцию. Но оттуда с помощью наших дипломатов они вернулись в Союз через несколько месяцев… А Борис Ильинский в это время уже выбросил свой пистолет и думал только о сдаче в плен, – закончил я свой рассказ.
– Ладно, Виктор Васильевич, утро вечера мудренее. Обдумайте все хорошенько, – устало сказал следователь, нажимая кнопку вызова надзирателя.
* * *
А в это самое время на другом континенте, в одном из городов штата Северная Каролина, высокий молодой человек в форме уорент-офицера армии США давал присягу на верность Соединенным Штатам Америки. Еще несколько минут, и он официально станет гражданином самого могущественного государства в мире. А сейчас он, стоя у большого звездно-полосатого флага, мужественным голосом с очень сильным акцентом громко читал текст присяги на верность этой стране.
«Я клянусь в верности флагу Соединенных Штатов Америки и республике, символом которой он является. Клянусь перед Богом в верности единой нации и стране – неделимой, свободной, одинаково справедливой для всех».
Перед началом церемонии в отделе иммиграции и натурализации молодому человеку с немного вытянутым лицом и каштановыми волосами, зачесанными назад, задали два стандартных вопроса. Состоял ли он в коммунистической партии и имел ли он судимость. На оба вопроса уорент-офицер, улыбнувшись, ответил отрицательно. Чиновник иммиграционной службы привычно записал ответы и, изобразив на лице широкую белозубую улыбку, произнес:
– Вы, мистер Бат, насколько я знаю, уже имеете серьезные заслуги перед Америкой. В нашей стране умеют ценить таких людей. Поэтому, я думаю, что, будучи гражданином нашего демократического государства, вы станете для многих уроженцев Америки образцом для подражания.
Если бы этот чиновник узнал, что достойный молодой человек будет присягать уже третий раз в жизни уже третьему государству, он был бы удивлен.
– Ну вот, Генри, теперь ты стал настоящим американцем, – хлопнул по плечу уорент-офицера полковник Бэнк [71]. – Это надо хорошо отметить, как ты на это смотришь?
– Да, сэр, – широко улыбнулся новоявленный американец. – Я приглашаю всех в итальянский ресторан. Старина Чезаре сегодня вечером должен накрыть стол по высшему разряду. Почту за честь, сэр, если вы тоже посетите нашу дружескую пирушку.
– Хорошо, Генри, – задумался полковник, что-то прикидывая в уме. – За весь вечер я тебе обещать не могу, но к началу твоего торжества я к старине Чезаре подъеду. Ну и подарок обещаю не только от меня, но и от мистера Волькмана [72]. Знаешь, наверное, что он сейчас в командировке. Но он помнит о тебе и высоко оценивает тебя как специалиста по России. Помни и цени это, Генри.
– Да, сэр, – американский военный непроизвольно принял строевую стойку.
– Ладно, ладно, расслабься, Генри, – сказал Бэнк, повернувшись к выходу из офиса.
– Ну что, гуляем по полной, завтра ведь выходной, – по-русски обратился Генри Бат к своим сослуживцам.
Четверо парней в званиях сержантов американской армии заулыбались.
– Ладно, Гена, гулять так гулять, – тоже на русском ответил ему широкоплечий крепыш с оттопыренными ушами.
…Как и во многих ресторанах, середина данного заведения была занята продолговатой площадкой. Справа и слева от нее, немного выше, размещались столики. Еще в ресторане звучал джаз, хотя он и считался итальянским. Генри за два года, проведенных в Америке, понял, что джаз можно любить, можно не любить, но укрыться от него в этой стране невозможно.
– За твою предприимчивость и удачу, Генри, – полковник Бэнк поднял высокий широкий бокал с «гай-болом» – виски, смешанным со льдом.
Выпив, он бросил в рот горсть соленых орешков и сказал:
– Я вынужден покинуть вас, джентльмены. Увы, меня ждет машина.
В ответ уходящему начальнику крепыш с торчащими ушами, одетый на сей раз в джинсы и клетчатую рубашку, тихо проворчал:
– Ну, кто же виски или водку орехами закусывает. Разве они закусь… Селедочки бы с картошкой и черным хлебом, а с салом еще лучше.
– Помнишь, как у нас инструктор подрывного дела в абвергруппе [73] шнапс салом закусывал? – обратился он к соседу за столом. – Сало резал тоненько-тоненько и на хлеб клал.
– Ладно, не трави душу, лучше наливай.
После ухода начальства пару раз выпили неразбавленного виски «Белая лошадь». Закусили пиццей, Генри при этом не закусывал, а занюхивал, отломив кусочек открытого итальянского пирога.
Когда официант принес им спагетти, густо политые каким-то острым южным соусом, выпили уже третью бутылку. После того как за столом опустели тарелки и была прикончена пятая бутылка, официант принес им какое-то итальянское сильно наперченное рыбное блюдо. Генри уже осоловелыми глазами смотрел, как из-за оркестра выскочили полуголые девки. На головах у них были какие-то странные уборы из перьев.
«Как у индейцев в фильмах про Дикий Запад», – мелькнула в голове ленивая мысль.
Девки отплясывали в такт музыке, при этом перья стали разлетаться по залу, и одно медленно опустилось в его тарелку с недоеденным жареным скатом, рядом с вилкой и столовым ножом. «Ну, вот я и стал настоящим американцем, – тупо шевельнулась в голове мысль. – А ведь десять лет назад я уже стал хохлом… Да нет, никем ты не стал, – трезвея, ответил он сам себе. – Ты просто перестал быть русским…»
– Да и черт с ним, – вырвалось у него, и он налил себе полный стакан виски.
Главное, что он им, американцам, нужен. Не зря ведь они смогли его три года назад вывезти из порта Владивосток. А русские любят говорить, что у них граница на замке. Идиоты!
– Хрен вам, а не на замке, – пьяно по-русски пробурчал он.
– Чего-чего? – повернулся к нему сосед за столом.
– Ничего, – буркнул он в ответ. – Наливай еще по одной.
Одним глотком влив в себя обжигающую жидкость бурого цвета, он занюхал куском пирога, потом сунул пирог в рот и стал медленно жевать. Снова тяжелыми жерновами в голове заворочались мысли.
Эти оперативники из МГБ, а сейчас уже из МВД, наверное, до сих пор головы ломают, куда делся механик из рыболовецкого колхоза Алексей Соколов. Фронтовик, орденоносец, уроженец деревни Лыткино Дорогобужского района Смоленской области. Тогда, осенью сорок четвертого, он с документами комиссованного после тяжелого ранения фронтовика приехал на Дальний Восток. Легенда была продумана до мелочей. В немецком госпитале в Штеттине ему под наркозом сделали два надреза – на груди и на животе. Позже, когда он учился в рыболовецком техникуме, эти шрамы вызывали нескрываемое уважение не только у безусых мальчишек, но и воевавших ровесников. А еще ему сочувствовали, ибо знали, что в Приморье он подался не от хорошей жизни – его родную деревню во время оккупации фашисты
