же продолжал бушевать, пытаясь достать сына плеткой.
– Ты, гаденыш, токмо спать да жрать горазд, да на Дашку ночами лазить! Хто детей твоих кормить будет, когда я к матери отправлюсь?! Христарадничать пойдете со всем выводком! Уйди, Кольша, а то и тебя зашибу!
– Дык я куда ж, Осип Матвеич… Охолоните, он же ж кровь ваша…
– Кровь, паскуда?! Я ему выцежу щас всю ее, кровь! Взамен той, что он из меня попил, кобель сиволапый! Шкуру дубленую его спущу! Считает, ирод, по пальцам, какой из него делец?! Колька вон читать выучился, а ты, колода пустая, токмо червы от бубей могешь отличать! Убью! У-у-у-у!
– Батюшка, не сироти! – Дарья бросилась под ноги свекру. – Пощади деток малых!
Симанов вдруг схватился за грудь, упал на колено.
– Дашка! – рявкнул Николай. – Ну-ка, воды, живо! Осип Матвеич!
Боровнин усадил хозяина прямо на землю, махнул на Устина – уйди, мол. Тот и не подумал спорить, выскочил на улицу. Расплескивая воду, вернулась Дарья, но Симанов отпихнул берестяную кружку, махнул Николаю:
– Дай-кось обопрусь.
Поднялся на ноги, только тогда глотнул воды, вытер картузом потное лицо.
– Пошли в дом, Кольша, мои книжки почитаем. Буду из тебя приказчика себе делать.
* * *
18 декабря 1911 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона, трактир «Муром». 9 часов 26 минут
Николай допил последний глоток чая, ополоснул стакан. Достал из кармана пригоршню монет, пересчитал, тяжело вздохнул, кинул в стоящую на стойке кружку две копейки – совсем бесплатно Силантий Иванович чай пить не дозволял.
Брякнул колокольчик над дверью – хозяин перенял эту штуку у дорогих трактиров, которые с половыми в белых фартуках и веселыми девицами. Иваныч снял калоши, поставил на специальную полочку у двери. Никто не унесет: чужих в «Муроме» не бывает, а свои знают, чье добро, поостерегутся. Степенно обмахнул валенки веничком, стряхнул снег с шапки, с воротника.
– Хлопочешь уже, Николаша? Дай Бог тебе здоровья.
Силантий Иванович был обходительный, тихий. Часто поминал Бога и крестился по поводу и без оного. Ни разу Николай не слышал, чтоб трактирщик возвысил на кого-нибудь голос или обронил в сердцах матерное слово. Он никогда не ругался с посетителями, даже если кто-то из публики вел себя громко, – утихомиривать смутьянов было делом Николая. Пока тот тащил за шкирку к выходу очередного перегулявшего баламута, Иваныч семенил следом, приговаривал что-нибудь вроде: «Полтину, родимый, полтину изыми. Наел, напил, охальник, и пущай гуляет дальше с богом, авось оборонит его Господь, не даст помереть под забором», – и крестил спины.
Вот и теперь, прежде чем стащить куцее пальтишко, Силантий Иванович мелко перекрестил Николая, пошевелил губами. Но глаза в кружку скосил – не пуста ли, не забыл ли работник уплатить за выпитое и съеденное.
– Отдохни, сынок. Чай, до вечера делов много не будет. А я уж пока похлопочу.
Это-то само собой. Так было заведено. Николай уселся в угол, на свое любимое место, поближе к печке, прислонил спину к теплой стене. Думал взять еще чая, но вспомнил, что до жалованья еще неделя, передумал. Поденщина, конечно, удобнее – каждый вечер при деньгах. Но и отложить ничего не отложишь, и матери не отошлешь. Лучше уж так. Вздохнув про мать, подумал и про Алешку. Как он там сейчас? Вроде не жаловался брательник на Симанова, да только платил Осип Матвеевич малому не в пример меньше, чем Николаю. Ох, кабы не Устин! Ведь как все устраивалось!
* * *
18 августа 1907 года. Деревня Поповщина, Порховский уезд Псковской губернии. 16 часов 44 минуты
После той памятной порки усадил Осип Матвеевич Николая за обеденный стол, вытащил тяжелые бухгалтерские тетрадки и до самой ночи бубнил, объяснял, показывал. Как покупать, где хранить, кому и когда сбывать. Спать отпустил, только когда Николай не удержал сонную голову, бухнул лбом об стол.
А на другой день поднял затемно, еще кочеты не проголосили, велел запрягать Звездочку. Когда Николай вошел доложить, что бричка готова, Осип Матвеевич указал на стул:
– Садись. Поснедаем по-скорому и поедем. Да, вон, одежу перемени.
Он кивнул на разложенные на сундуке сатиновую рубаху, порты и пиджак – все добротное, Устина. Самого сына в комнате не было.
Не зная, чему больше удивляться: то ли приглашению за хозяйский стол, то ли обновам, – Николай молча прожевал кусок ситного[19] хлеба (вон, оказывается, богатеи какой едят), запил молоком.
– Ну, с Богом! – перекрестился на иконы Осип Матвеевич и вышел.
Весь день они катались по уезду: Дно, Порхов, опять Дно. Но раньше ведь как было: привез Николай хозяина к чайной – и сам сидит на облучке, ждет, покуда Симанов дела вершит. Ежели тот в Порхов или в Псков соберется, так можно и вовсе было или у станции в коляске дрыхнуть, или домой ехать, коли старик с ночевкой наладится. А в этот раз и в чайную с собой взял, и в город на поезде вместе поехали, и даже в банк сводил. Только в самом начале, еще у чайной, буркнул:
– Молчи и все подмечай. Потом расспрошу, что понял.
А Николай и рад молчать. В голове и так звон колокольный, как на Троицу, какие уж тут разговоры. Вот и сидел, чужие речи слушал.
А потом, когда домой возвернулись, устроил ему Осип Матвеевич проверку: что видел, что уяснил, как кто тебе показался. Молча выслушал, мотнул седой башкой и отправил спать.
Наутро чудеса продолжились. Хозяин опять велел запрягать, но сам не поехал. Открыл сундук, достал оттуда кожаный кошель, отсчитал несколько бумажек.
– На. Поедешь к Шейницу, пущай сымет мерки. Закажешь две рубахи, два костюма, в каких приказчики ходят. Да не забудь, скажи, что ты от Симанова. И это, – он чуть помедлил, послюнявил пальцы, – еще возьми. Сапоги купи и ботинки на лето. У Иван Федорыча в лавке. И пальто на зиму.
Николай опомнился уже за воротами. Натянул поводья, вытащил из кармана купюры, пересчитал. Пятьдесят рублей. Да он в жизни таких денег разом в руках не держал.
Вернулся к вечеру. Распряг кобылу, поводил по двору, напоил, кинул овса. Умылся с дороги у колодца, поднялся в дом. Симанов с Дарьей и внуками готовились ужинать. Устина опять не было.
– Садись, бери ложку. – Осип Матвеевич подвинул ему миску.
– Вот. – Николай положил на стол оставшиеся деньги.
Старик удивленно хмыкнул, сгреб сдачу, сунул в карман.
– Ешь. А опосля разговор будет. Сурьезный.
После ужина они вышли во двор. Хозяин уселся на лавку, Николай устроился на чурбаке напротив, изготовился слушать. Осип Матвеевич помолчал, глядя на опадающее солнце, крякнул и заговорил:
– Старею я, Кольша. Чую силу еще
