Александр Степанович обладал прекрасным свойством: он превосходно отличал добро от зла, или, вернее, он безошибочно чувствовал, что хорошо и что дурно. Кроме того, он хорошо знал самого себя и был с собой искренен. Выявить себя целиком он не захотел, но говаривал, что его можно узнать, вчитываясь в его произведения. Это верно, хотя и не до конца. Александр Степанович только частично выявлял свои мысли, чувства и поступки в лице своих героев. И можно, мне кажется, безошибочно узнать, когда, рассказывая будто бы о своих героях, Александр Степанович говорит о себе; это чувствуется по особой, твердой и честной, интонации. Но в большинстве случаев Александр Степанович изображает только либо положительную, либо отрицательную сторону своего «я».
В. Абрамова
Александр Степанович не любил рассказывать о себе посторонним, да и близким без большой охоты. И сам – не расспрашивал. На редкие, правда, просьбы редакций журналов дать автобиографический материал он суховато отвечал: «Моя биография – в моих книгах». Иногда мне это казалось смелым, и я говорила ему о своем впечатлении. Он отвечал мне, что для него это не смелость, а истина, что настоящий художник, пишущий не для сегодняшнего дня, не для карьеры, а для души, по существу, является всеми героями – положительными и отрицательными – своих произведений, ибо для того, чтобы изобразить тот или иной персонаж, нужно настолько слиться с ним, что он является как бы действительной частью его существа. «Внешние наблюдения над разными людьми и случаями, – говорил он, – только помогают мне сконцентрировать и оформить впечатление от самого себя, увидеть разные стороны своей души, разные возможности. Я и Гарвей, и Гез, и Эсборн – все совместно. И со стороны на себя смотрю, и вглубь, и вширь. Только на самом себе я познаю мир человеческих чувств. И чем шире в писателе способность проникать через себя в сущность других людей, тем он талантливее и разнообразнее. Он как бы всевоплощающий актер. Мне лично довольно познать себя и женщину, любимую и любящую меня. Через них я вижу весь свой мир, темный и светлый, свои желания и действительность. И, каковой бы она ни была, она вся выразилась в образах, мною созданных. Надо лишь уметь их прочесть».
Грин был повышенно чувствителен к похвалам своему искусству. Он говорил: «Похвала, слов нет, приятна, но всегда или почти всегда чувствую себя при этом так, словно я – голый, и все меня рассматривают». Он очень тонко чувствовал оттенки похвалы: простая, искренняя – чаще от нелитературных людей – трогала и волновала его. Умная, серьезная похвала настоящего ценителя искусства доставляла истинное удовольствие. Похвала литературных и редакционно-издательских «тузов» раздражала его, вызывая насмешку или ядовитый отпор, – она всегда плавала по поверхности. Он знал себе цену как художнику, знал свои слабости, свой рост, свои силы – больше всех тех, кто в недостаточно искренних и тактичных словах величественно награждал его похвалой.
Н. Грин
Это писатель замечательный, молодеющий с годами. Его будут читать многие поколения после нас, и всегда его страницы будут дышать на читателей свежестью, такой же, как дышат сказки.
М. Шагинян
Александр Степанович Грин, при внешней своей общительности, был человек замкнутый, несколько настороже, и мне кажется – эта настороженность была в нем чувством собственного достоинства. Он знал себе цену, берег в себе свое умение неповрежденным уйти в вымысел и неповрежденным выйти оттуда, он никогда и никого близко не допускал к замыслам своим.
На фоне скудоумной дореволюционной ежедневно-журнальной беллетристики пряный аромат и острое дыхание гриновских рассказов воспринималось приблизительно как ананас после вареной моркови. Упорство, воля, неистребимая любовь к своему призванию, вера в необходимость того, что ты делаешь, – все это в совокупности помогло Грину не потерять себя и в неприкосновенности сохранить свой строй языка, свою инструментовку прозы.
Л. Борисов
Грин всех почему-то волновал, и не только как автор, но и как личность. Что-то своеобразное было в его внутрь себя обращенном взгляде, суровом, но готовом на привет лице. Резкость его суждений не обнажалась перед каждым, но на ходу брошенные реплики создавали образ цельный и убедительно стройный. Он покорял своей внутренней убежденностью.
Грина считали мрачным, угрюмым человеком, говорили: «Он странный». Он был глубоко замкнутым – таким сделала его жизнь, но он мог, всегда был готов со страстью отразить атаку на свои человеческие права, встать на защиту своих творческих прав, и не только своих.
Вероятно, Грин сам был в чем-то сродни Дон-Кихоту, о котором писал в Новом Сатириконе:
Нет, не умер Дон-Кихот!Он бессмертен, он живет!Защищать сирот и вдовБыл герой всегда готов.Но когда сирот так многоИ у каждого порогаПо вдове…
Стихи Грина – да, это не оговорка, – именно стихи часто появлялись на страницах «Нового Сатирикона» в течение 1914–1915 годов. А между тем в эти годы Грин был уже признанным писателем, мастером новеллы: вышли пять или шесть его книг.
Грина упорно влекла сатира, быть может потому, что его активной душе было тесно в привычных рамках, что неизрасходованная творческая энергия просила еще какого-то выхода. Кроме того, как я могла заметить, Грин всегда был самым ярым врагом мещанства, даже незначительное проявление мещанства, корысти, злобы приводило его в бешенство.
Л. Лесная
Грин был отважный и мужественный человек, между прочим, неистощимый на озорство, иногда до жестокости справедливый. Он ненавидел мещанство и приземленный бытовизм и был к ним беспощаден. Грин не любил злых людей, хотя не был человеконенавистником. Наоборот. Он любил человека таким, каким тот может быть. Он страдал, не видя такого человека, и создавал мир, достойный его. Приподнятый стиль, острые сравнения, необычайные для русской речи имена и названия городов. Иначе он не мог: описывая иной, вымышленный мир, он стремился избавиться от ненужных ассоциаций с привычным окружением.
Грин избегал намеков – он говорил прямо и открыто, под стать своим героям. И его писательский труд огромен – он честной «земной» работой завоевывает право писать самые небывалые вещи. И новое он дает щедро. Мир, созданный Грином, не безлюден, – не одинокая душа писателя-эстета и отшельника населяет этот мир, а люди – разные и вместе с тем в чем-то близкие друг другу, созданные воображением Грина. Сильный дух в сильном теле, соединение силы и интеллекта, воли и душевной тонкости – таков гриновский идеал.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
