сделаться преступницей… Да, настоящей преступницей: раз, и голова Гали отлетела, как плохо пришитая пуговица.
— Что же это такое? — возмущалась девушка. — Это, наконец, безобразие.
Потом у нее явилась обидная мысль, именно, что глупые и дикие сны характеризуют того, кто их видит, следовательно… Вера Васильевна почувствовала угрызения совести и за сон и за вчерашнее и сейчас же решила поправить все. Во-первых, необходимо помириться с Галей. Да, это прежде всего. Это решение сразу успокоило девушку. В самом деле, не такая уж она скверная злючка, как может подумать о ней Галя. Вера Васильевна позвонила. Обыкновенно Галя на звонок являлась утром немедленно, на ходу вытирая рот по-деревенски рукой, — в это время она с кухаркой Аннушкой пила кофе в кухне. Но на этот раз Вере Васильевне приходилось позвонить еще раз. Галя не являлась. Третий звонок — Гали нет. Вера Васильевна начала сердиться, но вовремя вспомнила, что она должна быть доброй. Она сама оделась, накинула утренний теплый капот и надела туфли на босу ногу, — Вера Васильевна терпеть не могла сама надевать чулки, это была прямая обязанность Гали.
«Куда она могла запропаститься? — соображала девушка, не решаясь звонить в четвертый раз, — услышит maman и заявится с допросом: как? почему? — Может быть, она сердится на меня? Да, да, наверно. Вот и отлично. Я сама пойду в кухню и скажу: „Галя, нехорошо сердиться. Я немного виновата, но сердиться все-таки нехорошо…“»
Эта мысль очень понравилась Вере Васильевне, и она даже улыбнулась, проходя мимо зеркала, откуда на нее так мило посмотрело такое милое, заспанное девичье личико. Ей-Богу, ведь она бывает недурна, особенно по утрам. К ней так идут эти домашние небрежные костюмы, спутанные волосы, немного сонные глаза… Разве можно сердиться на такую хорошенькую девушку?
В кухню Вера Васильевна приходила очень редко, но какому-нибудь исключительному поводу и с большими предосторожностями. Maman раз и навсегда наложила свое veto на такие визиты, потому что в кухне можно было увидеть то, чего видеть воспитанной девушке совсем уж не полагается. Конечно, Галя себе ничего не позволяла, иначе не была бы допущена в комнату барышни, но кухарка Аннушка находилась на постоянном подозрении, главным образом в своем сочувствии к военному ведомству. Опасность по времени дня увеличивалась к вечеру, и тогда Вера Васильевна не решилась бы идти туда ни за что. Утром кухня являлась до известной степени нейтральным местом, и Вера Васильевна шла туда без опасений.
В коридоре девушка остановилась у одной двери и прислушалась, — maman еще спала. Из кухни доносился легкий говор, и Вера Васильевна расслышала мужской голос. Вероятно, это говорил дворник. Когда она растворила дверь в кухню, ее представилась такая картина: у кухонного стола Аннушка угощала чаем какого-то старика, у двери на черную лестницу стоял другой мужик, совсем молодой, а Галя сидела на холодной плите, болтая ногами. Неожиданное появление барышни заставило всех встрепенуться: Галя виновато соскочила, пивший чай старик поднялся и схватил в руки шапку. Аннушка пролила целое блюдечко своего кофе. Остался спокойным только один молодой мужик, смотревший на барышню совершенно равнодушными глазами.
— Это… это что такое? — спросила Вера Васильевна, не зная, что ей следовало сказать.
Ответила Аннушка, сделав сердитое лицо:
— А вот чай пьем… Тоже живые люди.
Вера Васильевна повернулась и вышла. Она рассердилась. Желание мириться с Галей исчезло. Почему Аннушка ответила ей так грубо? Если бы узнала maman, как Аннушка и Галя ведут себя… Вере Васильевне даже захотелось плакать. Ведь она, право, добрая, а они все злые. Это и несправедливо и обидно.
Галя догнала ее в дверях ее комнаты и, запыхавшись, торопливо проговорила:
— Барышня, уж вы простите меня и Аннушку…
Вера Васильевна молчала.
— Ей-Богу, простите… Я слышала ваши звонки, а только мне нельзя было уйти. И Аннушка не хотела вам совсем грубить… Видите, барышня, как тут дело вышло. Вот рассказать-то только я вам не умею.
— И не трудись.
— Ей-Богу, барышня, простите… Значит, мужики-то те самые, которые у нас снег убирают… Они, значит, дальние…
— Какое мне дело до твоих мужиков?
— Ах, барышня… Аннушка-то как давеча плакала… Вы знаете, какой у ней характер: змея подколодная. А тут сидит и плачет… Тоже ведь совестно… Она вам прямо призналась: «Живые, грит, люди»… да.
— Ничего я не хочу знать… Какие-то мужики, — они еще ограбят. Я недавно читала в газетах, вот точно такой же случай был. Кухарка и горничная подвели разбойников… Вообще я совсем не желаю слышать гадостей.
— Барышня, милая, не то и даже совсем наоборот… И как это хорошо рассказывал старик этот самый! И я ведь тоже грешным делом всплакнула… свое, кровное…
— Ничего не понимаю.
— Это их, мужиков, дворник Семен нанял… Ленивый он, — снег-то вовремя следовало убрать, а он до самой весны дотянул. Ну, а тут полиция как потребовала, он и нанял мужиков за себя работать. Плут большой наш Семен и больше всего любит, чтобы другие за него работали. Вот мужики-то работают, а старика кашель долит. Стуженый он. Ну, Аннушка и пожалела, стала его поить чаем. Все же тепленькое… Оно и легче кашлять… Старик-то все о бане тоскует. Ну, а какая тут баня… да… За чаем-то мы и разговорились, то есть старик Иван, а молодой-то Петруха все молчит.
— Ничего не понимаю…
— Ах, барышня… Видите, какое дело-то вышло. Значит, как холера была, ну, сперва и умри старуха, значит, жена Ивана, а потом и молодайка у Петрухи тоже умерла… Ребеночек остался, его тетке отдали, ну, да Бог пожалел младенца — тоже помер. Куда он без матери-то… Ох, какое дело-то, барышня. Кажется, и не рассказать… Дом-то, сказывают, справный был: двух лошадей держали, корову, телочку выкармливали, ну и курей тоже и овец — все было. Непьющая была семья, правильная, а как бабы вымерли — все и рушилось. Какой же крестьянский дом без бабы? Это в городе еще приятнее, ежели мужчина холостой, а в деревне-то баба всякому делу голова. Вот они побились-побились, да все и порешили: что распродали, что так оставили, а сами в город на заработки.
— Отчего же они не женились?
— Старику-то какая там женитьба, а молодой-то, значит, Петруха… Ах, барышня, тоже ведь жаль молодайки! Сердце, грит, не лежит. Не остыл еще, значит.
— Все-таки не понимаю, Галя, о чем вы-то плакали?
— Ну, вот это самое и есть. Аннушка-то у нас, бесстыдная, давеча и говорит старику, значит, Ивану: «Сватайте у нас Галю, слышь. И приданое у ней, грит, и денег шестьдесят рублей в предохранительной кассе». Вот ведь
