бюсту крапивинской поэтессы, но ничего не мог с собой поделать. Осознанной частью себя я ещё пытался как-то закрыться от этого легкомысленного, беспочвенного веселья. Но, так долго проживший во тьме, я, как воздушный шарик, безмятежно плыл, изо всех сил тянулся к тёплому свету из витражных окон, к запахам масла и сахара, к сухому и сладкому аромату пудры, в эту минуту показавшемуся родным.
– Олежек! – окликнули меня от бокового входа за колонной.
Я свернул и заметил Коршанского. Он приветственно помахивал ладонью, стоял, привалившись к косяку, в одной рубашке – а ведь, как-никак, зима на дворе, – но выглядел вполне бодрым и трезвым.
– Вовремя. Через десять минут начинаем.
– Что именно-то? – спросил я, даже не опасаясь, что что-то пойдёт не так. С каждым шагом, приближавшим меня к кукольной части театра, к каморкам и залу, к лепным коридорам и толстым, бархатным от пыли и времени коврам, меня всё сильней накрывало эйфорией. Словно глотнул зелья удачи.
– Посмотрим сценарий. Будет несколько ребят. Кто захочет – распределим роли. Ну, попробуем прежде, конечно, посмотрим, кто почём.
Мысль о том, что роль (какая роль? Неважно!) может не достаться, показалась чепухой. Я был в родной стихии; я был почти дома. Что могло пойти не так?
– А сколько платите?
Я думал, Коршанский начнёт мяться, попробует обойтись общими фразами. Но он не удивился и не стал увиливать.
– Смотри. Поскольку мы труппа молодёжная, билеты на наши спектакли в два раза дешевле – чаще всего двести рублей ставим. Если что-то коротенькое или мэшап, то дешевле.
«Мэшап». Словечко резануло в памяти. Английский театр в институте… Ах, да. Как жаль, что так получилось. Там было так здорово. Грустно было уйти из-за того нелепого совпадения… Но даже это сегодня не цепляло так больно.
Я встряхнул головой и вернулся на голос Кеши.
– Из суммы за билеты вычитаем аренду, деньги на содержание кукол, декорации, прочие расходы. Остальное делим на всех в труппе, пропорционально занятости в спектакле.
– Предельно ясно, – кивнул я. – И всё-таки, сколько выходит? За спектакль там, или за вечер, или за сезон?
– Когда как. Сразу скажу: пятнадцать в месяц для нас – скорее успех, чем привычка. Так что, если решишь с нами впрягаться, рассматривай это скорее как хобби, чем как заработок.
– Ну вот. А обещал, что неплохо кормят… Ладно. Пока и это сойдёт, – вздохнул я. – Чего ставим-то?
– Пьеса «Серая мельница». Слыхал про такую? Если знаток, должен был слыхать.
Я дрогнул. На миг розовые очки слетели, радуга рассеялась. «Серая мельница». Конечно, я знал эту пьесу.
– А как же.
Коридорами, не предназначенными для рядового зрителя, мы добрались до той самой каморки, где я чинил сову. Кеша попросил подождать пару минут.
– Пойду встречу ещё одного паренька, он тоже хочет пробоваться, – объяснил он. Пододвинул ко мне пепельницу и пачку сигарет, с мягким пластиковым шорохом опустил на стол зажигалку и кивнул на чайник: – Чувствуй себя как дома.
– Ага.
Коршанский ушёл. Я втянул сухой, пропахший портновским мелом воздух. Откинулся на спинку кресла. Щёлкнул чайником – тот почти сразу же зашипел, сигналя о том, что готов плеснуть кипятка. Повинуясь вернувшейся лёгкости, я обшарил взглядом стол и самый опрятный из навесных шкафов. Чутьё не обмануло: нашёл и облупленную пиалу, и коробку чайных пакетиков, и даже кулёк с рафинадом. Если я хочу показать себя с лучшей стороны, надо выпить, чтобы в горле не першило, не пересохло в самый важный момент. Как делал батя.
Я налил чаю, снова уселся в кресло и закрыл глаза.
«Серая мельница».
Это, наверное, судьба. Любимая пьеса отца. Стихотворные отрывки я до сих пор помнил наизусть.
Милый Мельник, странный малый,
что устало свесил руки?
Видно, чувствуешь разлуку,
видно, мельница устала?
Видно, где-то чёрный ворон
прежде каркнул, вынул тело?
Видно, всё захолодело,
видно, видно свет в амбаре?
Слова приходили на ум сами, всплывали, как пузырьки на воде. Я не прилагал никаких усилий. Перед глазами, покачиваясь, привычно поплыл мокрый от дождя луг, серебристое небо с размытой радугой. Радуга упиралась в старую меленку, на крыльце которой сидел, покуривая трубку, изящный, задумчивый Мельник.
– Знакомься: молодое дарование, спец по ремонту кукол.
Мельник пускал кольца, улетавшие за луг, за цветные облака, а ветер вращал лопасти, шумел густо и ровно. Мягко подпевая, звенела трава.
– Отменный мастер, наследственный кукловод. И прочая, прочая…
Мельник посмотрел на меня и улыбнулся. Наваждение выключили.
Я вскочил, словно на колени плеснули кипяток. Язык у Коршанского опять заплетался. А мне под хребет, встряхнув крупной дрожью, вернулся липучий, горячий страх.
Я сглотнул. Шагнул назад, упёрся в шкаф. Тот, кому так пафосно представлял меня Иннокентий, наконец вошёл в комнату.
Заложило уши. Я испытал острое, ледяное желание вырваться. Убежать. Лишь бы подальше от этого человека.
Прозрачные, белёсые рыбьи глаза. Светло-серые, разлетающиеся волосы с застрявшим снегом. Чёрное пальто. Больше я не мог вспомнить ничего, даже годы спустя. Позже я узнал, что Карелин не имел следов в интернете и никогда не заводил своих страниц.
– Приветствую, – произнёс незнакомец, двигаясь ко мне и подавая руку.
Я сжал пальцы. Притворившись, что не заметил жеста, помахал кулаком перед его лицом, надеясь, что это сойдёт за знакомство.
– Карелин.
– Ещё один претендент на роль нового кукловода, – кивнул Кеша. – Карелик, если хочешь выпить – у нас самообслуживание. Если готов – пошли в зал. Время.
Я надеялся, Карелин останется выпить, и я окажусь подальше от источаемого им… холода? Оглушения? Шелухи страха?..
Со смутой в душе я выскочил из каморки, схватил за локоть Коршанского и шепнул:
– Кто это?
– Друг моего друга, – ответил Кеша. – Учился в театральном институте, кажется, в Ярославле. Бузил, исключён, сослан к нам – вот такая вот история. Заполучить его будет большой удачей. Сегодня скорей он на нас смотреть будет, чем мы на него.
Я содрогнулся. Перспектива работать в кукольном театре, да ещё бок о бок с этим Карелиным…
Мельник осуждающе покачал многомудрой, похожей на одуванчик головой.
– До конца коридора и направо чёрная дверь, – ворвался в мысли Коршанский. – А я этого уникума подожду. Страшно его одного оставлять.
В тёмном, маленьком и холодном репетиционном зале пахло хвойным мылом. И от этого казалось: не зал, а зимний лес, только ни луны, ни звёзд. Но, стоило мне войти, как кто-то щёлкнул рубильником, и звёзды зажглись: крохотные точки на потолке и кулисах, серебристые и светло-голубые созвездия, бледные огоньки, мерцающие в нитях стекляруса…
Перекрученные, многослойные шторы заблестели перламутром. По полу потянуло сквозняком. В углу сцены зажёгся
