У нас же в «Новой жизни» возникли разногласия: действовать ли в явно революционном порядке или соблюдать какой-то минимум «лояльности». Дело в том, что из редакции в этот момент были в Петербурге только Авилов и я. Горький же, наиболее ответственное лицо, находился в Крыму, и снестись с ним тут же было нельзя. Это обстоятельство останавливало нас. И кроме того, типография «Нового времени» чинила всяческие препятствия к выпуску закрытой газеты. Словом, в тот же вечер мы мобилизоваться не успели, и на следующий день наша газета не появилась.
На следующий день, 1 сентября, я с утра отправился в Смольный – главным образом по делам «Новой жизни». На лестнице встретил Карахана, который приветствовал меня: «А, один из лучших представителей мелкобуржуазной демократии!» Я вытаращил глаза, но Карахан, смеясь, проследовал дальше. То же самое произошло при встрече еще и еще с кем-то… Наверху дело разъяснилось: мне сунули в руки номер «Рабочего» с большим, посвященным мне фельетоном Ленина, где в первых строках он рекомендует меня в качестве одного из лучших представителей мелкобуржуазной демократии. Мои новожизненские статьи дали Ленину в его подполье повод для высоких теоретических построений. Фельетон, озаглавленный (по моему адресу) «Корень зла», тогда не показался мне особенно интересным. Но сейчас, напротив, он кажется мне в высокой степени поучительным, и, может быть, впоследствии я еще вернусь к этим рассуждениям великого революционера.
Помню, тут же меня подхватил под руку вечно колеблющийся, ветреный и легковесный меньшевик Элиава, член Военно-революционного комитета; он потащил меня в конец коридора, в крайнюю комнату налево, напротив кабинета президиума. Там происходило какое-то немноголюдное, беспорядочное заседание. Оказалось, что это особая комиссия при Военно-революционном комитете – наш доморощенный «комитет всеобщей безопасности», выполняющий полицейские функции. Почему-то на меня набросились с вопросами, кого именно сейчас еще следует арестовать, кто представляет собой, по моему мнению, опасность в качестве продолжателей и пособников Корнилова? Дело шло, главным образом, о штатских людях, о лидерах буржуазии…
Но ведь нового заговора-то сейчас не было. Индивидуальные аресты сейчас были ни к чему. Поля для деятельности комитета всеобщей безопасности теперь, собственно, также не было. Оно могло бы открыться при иной политической конъюнктуре, при иных целях демократии, при ликвидации Керенского и создании революционной власти. Это не ставил сейчас на очередь ни Смольный в его целом, ни поднявшийся, руководимый большевиками, столичный пролетариат… В ответ на обращенные ко мне вопросы я только отмахивался и смеялся.
В малой зале, где обыкновенно заседало бюро, я увидел министра внутренних дел Авксентьева и хотел расспросить его насчет «Новой жизни». Около него стояла группа людей и допрашивала его о делах в Зимнем.
– Ну, а что же вы скажете об измене Керенского? – наивно спросил вдруг кто-то из левых рабочих.
Авксентьев помолчал в полном недоумении.
– Об измене?.. Не понимаю. О какой измене тут может быть речь!.. Авксентьев из Зимнего дворца действительно не понимал того, что было общепризнанной истиной на рабочих окраинах столицы.
По поводу «Новой жизни» министр внутренних дел находился также в полном недоумении. Он не только не принимал участия в ее прикрытии, но и ни о чем не осведомлен, и не в состоянии ничем помочь. Если я хочу разъяснить дело и чего-нибудь добиться, то мне следует поговорить с «генерал-губернатором» Пальчинским… Это, собственно, я знал и сам. К этому меня понуждали и в редакции. Но я не решался на этот визит. Ехать разговаривать с двусмысленным parvenu[150] из полукорниловского штаба, бессильным и бутафорским, но нагло играющим в верховную власть, – ехать и разговаривать мне, члену ЦИК, и т. д. – это решительно не мирилось с моим достоинством и самосознанием. Я уклонялся и отнекивался, насколько было возможно. Но на меня давили, и я все-таки поехал из Смольного в Главный штаб, где имел пребывание так называемый генерал-губернатор.
Мы ехали в автомобиле вместе с Филипповским, председателем Военно-революционного комитета. И я имел лишний случай убедиться, какой резкий перелом произвела корниловщина в головах «лояльных элементов».
– Вы едете в штаб, – говорил мне Филипповский, – вы увидите, какая там гнусность и наглость. Из вашего разговора с Пальчинским ничего не выйдет… Да вы чего колеблетесь? Ведь вышел же «Рабочий». Возьмите себе 30 человек матросов-кронштадтцев и выпускайте завтра. Пойдут с полной готовностью… Анархия? Непоследовательность?.. Э-э, плюньте! Теперь не до того…
В штабе меня немедленно охватила атмосфера самой наглой контрреволюции. Сначала я прошел в комнату нашей советской делегации, где пребывали на дежурстве двое-трое наших смольных военных людей. Это были люди из большинства, мои противники. И они удивили меня дружеским приемом, который объяснялся именно тем, что здесь, на территории Зимнего, они чувствовали себя в глубоко враждебной атмосфере. Здесь эти люди, разбивавшие себе лоб на «поддержке и доверии» «неограниченной» коалиции, решительно отбрасывались к единому смольному демократическому фронту.
Эти люди «дежурили» в штабе, но они, собственно, ничего не делали – только томились и злобствовали в своем бессилии. Здесь, на территории верховной законной власти, их игнорировали и даже третировали так же, как на всей территории России игнорировали и третировали бутафорскую верховную власть…
Зачем я приехал? По делу «Новой жизни»? Дежурные скептически усмехались. Они ничего сделать не могут, кроме как показать, в каких покоях пребывает «генерал-губернатор». Но мне, собственно, и не нужно большего.
Довольно шумные, беспорядочные, несколько поблекшие за революцию апартаменты. Непроницаемые, изысканно вежливые часовые-юнкера. Давно забытые старорежимные, трусливо-надутые, нагло-подхалимные чиновничьи физиономии. Лощеные, блестящие, звенящие, скользящие по сомнительному паркету офицеры. Как в инородное тело, в меня со всех сторон вонзались любопытно-презрительные взгляды. Я не замедлил механически подтянуться и принять невольно крайне высокомерный вид. На вопрос подплывшего адъютанта я назвал себя и предложил доложить Пальчинскому, отказавшись пояснить цель визита. Началось шушуканье, взгляды удвоились. На меня показывали глазами проходящим офицерам и генералам. Впрочем, Пальчинский не заставил себя ждать…
В видимом сознании полноты своей власти он сидел за столом, как-то странно поставленным впереди огромного кабинета. Я сел напротив. Разговор был очень краток, но не лишен характерных черт.
– Намерены ли вы отменить ваше распоряжение о закрытии «Новой жизни»?
– Нет, не намерен. Собственно, это распоряжение сделано по личному желанию министра-председателя. Ваша газета не может быть терпима. В такой трудный момент она ведет свою прежнюю резкую агитацию против государственной власти, призывает к прямым беспорядкам… И какие у вас приемы! Как-то… ваша газета всегда… подчеркнет …
Пальчинский помог себе жестом, и на его физиономии проявилась неподдельная ненависть к газете, немало травившей лично его… Я, однако, не имел оснований поддерживать разговор в такой плоскости.
– Но ведь вы знаете, – сказал я, – что мы можем эту же газету завтра выпустить под другим названием? И мы, конечно, это сделаем. В результате если кто-нибудь проиграет, то…
Пальчинский как будто несколько обрадовался такому моему заявлению.
– А-а! Вы хотите выпустить? А вы читали декрет, который я подписал специально на этот случай? По этому декрету вам за это…
Никакого декрета я не читал, но как бы то ни было, продолжать разговор было явно бесполезно. Не дослушав речи об ожидающих меня карах, я встал. В этот момент на столе зазвонил телефон, и Пальчинский заявил не без торжественности, как бы заключая аудиенцию:
– Сейчас меня требует к себе министр-председатель.
Мы одновременно вышли из кабинета и направились в разные стороны… После моего доклада в редакции вопрос стоял так: выпускать ли завтра «Новую жизнь» как таковую под старым названием, или изменить название для той же газеты. И в том, и в другом случае (принимая во внимание новый «декрет») необходимым условием выпуска был вооруженный отряд в типографии. Его без труда можно было достать в Смольном… Формально ответственного лица, Горького, в Петербурге не было. Действовать в резко революционном порядке можно было только за его счет, то есть при его ведоме и согласии. Поэтому было решено действовать в более мягких формах: выпустить газету вопреки декрету, но под другим названием… Тут же было составлено от редакции заявление для напечатания на первом месте: «Редакция не считает возможным немедленно продолжать выпуск газеты, так как не может быстро снестись с ответственным редактором газеты Максимом Горьким, находящимся в Крыму»…
