не представили.
— Конечно, полно есть людей, которые заслуживают быть взорванными, — считал Эвболл, — но с ними надо поступать профессионально, иначе мы становимся похожи на них — убиваем невиновных, а нам нужно убивать виноватых. Кто отдает приказы, кто их выполняет, точные имена и координаты, потом пойти и достать их. Это будет честная война.
— Разве это не называется нигилизмом? — возразила Стрэй.
— Хитро, не так ли? Когда все настоящие нигилисты работают на хозяев, потому что это они не верят в дерьмо, наши мертвые для них — не более чем мертвецы, очередная Окровавленная Рубашка, которой можно размахивать перед нами, чтобы заставлять нас делать то, что они хотят, но наши мертвые никогда не переставали принадлежать нам, они преследуют нас каждый день, мы должны быть им верны, они нас не простят, если мы сойдем с пути.
Фрэнк никогда не видел Эвболла таким, это были не просто пьяные слезы, Эвб жил долго, наверное, дольше, чем надеялся прожить, и за эти годы, как полагал Фрэнк, у него накопилось значительное количество мертвых, которых он считал своими. Не совсем то же самое, что двухсекундная интерлюдия Фрэнка со Слоутом Фресно в Больсон де Мапими пять, нет, шесть лет назад. Насколько Фрэнк продвинулся с тех пор? Дойс Киндред до сих пор был на свете, возможно, до сих пор с Лейк, а возможно — уже нет.
Следующим вечером Фрэнк проснулся и услышал, как Эвболл читает Стрэй какую-то длинную лекцию о теории и практике Анархо-Синдикализма, он почувствовал в сумерках какую-то странно знакомую меланхолию, природу которой с минуту не мог определить, пока в боковом приделе, где лежали раненые, не появилось ее маленькое личико, тепло освещенное сигаретой во рту, это была его любимая девушка-антрополог с востока, Рен Провенанс.
— Я так и знал, что не нужно было сегодня налегать на лауданум, — поприветствовал он ее.
На Рен были кавалеристские ботинки, штаны кампесино, мужская рубашка на несколько размеров больше, на которой не хватало нескольких пуговиц, и ничего в смысле нижнего белья, которое могло бы скрыть от глаз случайного зеваки ее безупречную маленькую грудь, хотя Эвболл и Фрэнки, пытаясь оставаться джентльменами, старались не смотреть, или, по крайней мере, не смотреть долго.
Она была в Касас-Грандес, на археологической площадке совсем рядом с местом одноименной битвы, под полуофициальной эгидой Гарварда, изучая таинственные руины зданий, которые, как считалось, построили беженцы, бежавшие на север из своей легендарной страны Астлан.
— Я думал, ты направляешься к Южному морю, — сказал Фрэнк.
— Думаю, там не очень романтично.
Когда Мадеро прибыл сюда со своей небольшой армией, все ее коллеги-мужчины, некоторые — бросив извинения через плечо, сбежали от расстрела.
Стрэй рассматривала ее с интересом.
— Почему ты не уехала? — спросила она.
— О, вероятно, была слишком занята. Громкий шум, вспышки света — это не хуже, чем плохая погода, еще одни полевые условия, в которых можно работать, а работа — вот действительно самое важное.
— Действительно. Но как у тебя со светской жизнью, позволь поинтересоваться?
— Даст Бог день — даст Бог пищу, — пожала плечами Рен, — или не даст. Вот сейчас сон оказался наиболее важной темой.
— Да, именно таким он и «оказывается». Отличный индейский браслет.
— Яшма и бирюза. Классический дизайн зуньи.
— Хм. Сколько ты за него заплатила?
— Это был подарок.
— Путешественника.
— Почему ты так решила?
— Индейцы продают это на каждом вокзале к западу от Денвера.
— Ну как же, эта двуличная змея. У меня возникло такое чувство, что это — я не знаю — что-то особенное.
— Они все такие, милочка. Даже старина Фрэнк.
— Фрэнк, позор тебе, значит.
Дамы отлично проводили время. Вскоре Фрэнк уже курил одну за другой «Буэн-Тоньос» Стрэй, пытаясь не смущаться слишком явно. Его ребра стучали, он решил, что ему лучше не смеяться слишком громко, хотя, учитывая развитие событий, это было нетрудно.
Зашел кампесино с сообщением для Стрэй. Она встала, взяла свой полевой портфель и надела ремешок на плечо.
— Дела никогда не заканчиваются. Эвболл, тебе лучше не заходить слишком далеко, в конце концов, парни дона Порфирио могут захотеть, чтобы ты вернулся.
Когда Эвболл решил, что она его не слышит, сказал:
— Думаю, я ей нравлюсь.
— Ну, ты — красивый черт, но всё же не Родоиго, — показалось Фрэнку.
— Ты ведь не возражаешь, дружище, compadre, в смысле, как у нас тут всё со старушкой Рен...
— Ты мог бы слегка повременить, — сказала Рен с неискренней улыбкой, ее глаза сияли. — Но всё-таки спасибо, Эвболл, так поднимает самооценку девушки — увидеть, что она разделяет двоих людей, которые должны быть вместе, для которых действительно, в соответствии со всеми антропологическими принципами, которые мы признаем, просто неестественное нарушение научной реальности — не быть вместе. Скажи мне, Фрэнк, ты тупой или слепой?
— Вот так выбор, хм... Дай подумать.
Эвболл махнул на Рен бутылкой пива.
— Ответ — «тупой». Всегда был. Хочешь еще мексиканского пива, вот, tetas de muñeca?
— А что, да, это так любезно с твоей стороны, pinga de títere.
— Опа, — хором сказали Эвболл и Френк.
— Слушай, помнишь эти маленькие кактусы?
Эль Эспиньеро некоторое время сидел в темноте, лучезарно улыбаясь Фрэнку, в его зрачках почему-то отражалось больше света, чем было вокруг.
— Извини, что ждал, пока ты спросишь. Но хикули — не для всех.
Он принес с собой? Пасхальный Кролик принес крашеные яйца? Вскоре Фрэнк оказался в странном, но уже знакомом Городе, внешние арки невысоких складов возвышались над горным хребтом, обрушиваясь на сетку широких бульваров и каналов, и открытых площадей, по одной из которых сейчас бродил в толпе паломников, вливающейся в город и выливающейся из него, практикующий подмастерье, казавшийся самим Фрэнком, каким он был, прежде чем Разбитые Дни пришли на землю и люди с маленькими кожаными мешочками, в которых хранились священные Свитки, сообщили ему день, когда следует оставить свиней сопеть в грязи, его мать шептала, когда вручала ему мешок, прежде чем он повернулся и ушел по тропинке, один раз оглянувшись,
