Вижу я и частично объеденные трупы диких животных, один — койота, много — зайцев, белок, крыс. Возможно, ночью, особенно если луны нет и никто из постояльцев гостиницы для автомобилистов не увидит наводящие ужас фигуры на этих холмистых лугах, тварь, которую я убил в библиотеке, или та, что заперта в подвале, выходили на охоту, чтобы порадовать своего господина свежатиной. Я надеюсь, что человечиной тут пировали только раз, когда съели убитого мальчика, но, скорее всего, надежды мои напрасны. Никто не стал бы искать какого-нибудь алкаша, или сезонного рабочего, голосующего на дороге, или бича, который решил провести ночь на здешнем пляже.
Любого могли обездвижить ядом или уколом в мозг, притащить сюда и сожрать.
Заметив меня, трясущегося всем телом и стоящего на пороге этой скотобойни, Хискотт поднимает гигантскую голову, которая, пожалуй, в три раза больше человеческой, но все равно узнаваемо человеческая. Жадно раскрывает широкий рот с кривыми зубами и вроде бы издает безмолвный крик, который на самом деле зов. Зов психический, команда — «Накорми меня», — и я чувствую, как меня тянет к нему. Наверное, точно так же подводное течение утягивает в глубины пловца.
Я чувствую уверенность Хискотта, полнейшую уверенность, даже самоуверенность, рожденную абсолютной властью над людьми. Еще никто и никогда не мог устоять перед ним. И я обнаруживаю, что уже переступил порог и нахожусь в комнате. Сделав два или три шага, останавливаюсь, потому что за спиной слышатся и быстро нарастают непонятные шорохи. Меня охватывает страх: а вдруг в дверях сейчас появится слуга из подвала, прыгнет мне на спину и окутает своим плащом.
Глава 26
Прежде чем я успел оглянуться, чтобы увидеть свою судьбу, становится понятно, что источник шорохов — сотни мотыльков, ворвавшихся в спальню из коридора. Они пролетают мимо меня, касаясь крылышками и телами шеи, щек, уголков рта, осыпав уши и волосы своей пыльцой, нескончаемый поток мягких крыльев.
В этом доме один ужас сменялся другим, и на моих глазах эта мотыльковая река вливается в широко раскрытый рот Хискотта, сразу устремляется в длинную глотку. Такую нежную еду жевать не требуется. А новые все прилетают, сотни новых, которые кормились на заплесневелых книгах. Я вбираю голову в плечи, чтобы они не забрались мне под воротник. Чудовище на кровати пожирает их сотнями и тысячами, и хотя кажется, что они могут забить ему глотку и задушить, перестальтические пульсации переплетенных колец показывают, что насекомые легко усваиваются, перемалываются и проталкиваются дальше в извилистых катакомбах желудка змея.
Этот жуткий спектакль настолько потряс меня, что к тому времени, когда мимо меня пролетел последний мотылек, я вырываюсь из гипнотической хватки Хискотта и поднимаю пистолет. Слуга бросается ко мне с торчащим изо лба рогом. Я укладываю его четырьмя последними патронами, которые оставались в пистолете, и отбрасываю оружие.
Хискотта, похоже, не встревожил тот факт, что я отправил в небытие двоих из трех его защитников. Поглотив то, что прилетело к нему, он слизывает пыльцу мотыльков с губ, с шести рук и наблюдает за мной, облизываясь и облизываясь. Будь его язык раздвоенным и острым, словно у змеи, он бы выглядел менее отвратительным, чем широкий, длинный и человеческий, который теперь путешествует по множеству пальцев и очищает повернутые вверх ладони.
Шесть рук напоминают мне о многоруких божествах вроде индийской богини Кали. Хотя Хискотт бескрылый, от дракона в нем ничуть не меньше, чем от змея. А широкий рот с грозными зубами мог бы заставить остановиться и Беовульфа.[23] Мифы и легенды многих веков и королевств, казалось, слились в этой твари, самодовольной и тщеславной, превратившейся в главное из зол, таящихся в глубинах этого мира.
Когда я вытаскиваю револьвер из-за спины, он перестает облизывать руки, но вроде бы нисколько не волнуется. Отсутствие в нем страха нервирует, и мне хочется, чтобы он отпрянул всеми своими кольцами. Он — такая гротескная масса белесой чешуйчатой плоти, эти кольца так медленно раздуваются и сжимаются, извиваются и перекатываются, образуя восьмерки и спирали, что на резкое движение он, похоже, не способен, до быстроты обычной змеи ему ой как далеко. Тем не менее его спокойствие показывает, что он или стал слишком самоуверенным, поскольку ему давно уже никто не угрожал, или мое предположение о его неповоротливости далеко от истины.
Когда я поднимаю револьвер, выясняется, что он не быстрый, а хитрый. Всякий раз, когда он пытался проникнуть в мой разум, я его тут же отбрасывал. Его психический зов, который привлек мотыльков, подействовал и на меня, но я знаю — и он, судя по всему, тоже знает, — что второй раз зов не сработает.
Когда я приближаюсь к нему на два шага и прицеливаюсь, чтобы выпустить в его голову первую из шести пуль, не без труда изгоняя дрожь из рук, чтобы пуля не пролетела мимо, Хискотт показывает свой последний трюк, и пока самый лучший. Я не знаю, как он узнал мое настоящее имя, как обнаружил рану, которая не закрылась и не закроется никогда. Может, у него есть возможность выйти в Интернет, чтобы узнать обо мне всю правду, как это сделал Эд, новый друг Джоли. Он не пытается прокрасться в мой разум, как прежде, но с невероятной психической силой отправляет в него самое прекрасное лицо, которое я когда-либо видел, лицо Сторми Ллевеллин, когда она жила и дышала.
Я отступаю на шаг, когда такой живой образ любимой девушки возникает перед моим мысленным взором. Это осквернение ее памяти — думать о ней в этой отвратительной кпоаке, но второй этап атаки Хискотта еще хуже. Он создает другой ее образ, как могла бы она выглядеть через несколько дней после смерти, и показывает мне, какой она стала. Я едва не падаю на колени.
Если бы он мог двигаться быстрее, я бы, конечно, присоединился в тот день к Сторми, потому что вид изуродованного пулями, раздувшегося лица моей любимой обездвижил меня. Но монстр сползает с кровати необычайно медленно и допускает ошибку, показывая мне Сторми в прогрессирующих стадиях разложения, до такой степени ужасных и рвущих душу, что они заставляют меня вспомнить кое-что очень важное: Сторми кремировали на следующий день после ее смерти. Она была чиста душой, а огонь очистил ее тело, поэтому тем, кто кормится мертвечиной, она не досталась и никогда не достанется.
Шесть пуль с полым наконечником и медным корпусом, выпущенные из револьвера тридцать восьмого калибра, могут разнести голову дракона, особенно если каждый последующий выстрел производится с более близкого расстояния, чем предыдущий. Последний раз я нажимаю на спусковой крючок, приставив ствол к ненавистному черепу.
Вроде бы я ставлю точку, да только забываю, что нервная система продолжает какое-то время жить и после смерти, а обезглавленная змея может метаться так же энергично, как живая.
Глава 27
Любому, кто видел мечущуюся обезглавленную змею, смертоносные кольца которой, кажется, населяет призрак жизни, известно — обезглавленное тело может двигаться даже более рьяно, чем с головой. То же самое справедливо и для гибрида Хискотта и инопланетянина. На кровати он являл собой ленивую массу узлов и колец, которые лениво извивались, как дождевые черви в холодной земле. Но, едва ему вышибают мозги, он превращается в гигантского обезумевшего головоногого из «Двадцати тысяч лье под водой», и передо мной не одна чешуйчатая мышца большущей длины, а куча мощных щупалец, хлещущих с отчаянной силой.
Трансформация происходит с шестым и последним выстрелом, когда его невероятно запутанное тело распутывается с выбросом энергии, копившейся в нем все пять лет. Меня сбивает с ног и отбрасывает к двери, через которую я вошел. Я падаю у самого порога, стукаюсь головой о твердый паркетный пол, удар этот приносит, несомненно, больше вреда полу, чем моему черепу, хотя в тот момент перед глазами у меня все плывет.
Наверное, пару секунд я вижу все в двойном количестве, а когда острота зрения восстанавливается, у меня создается ощущение, что вся большая комната от стены до стены заполнена разъяренной змеей, которая ищет кусочки разнесенной пистолетными выстрелами головы, чтобы собрать их воедино и оживить. Мощные мускулистые кольца переламывают толстые стойки полога, как спички. Лампы летят и разбиваются, красные шторы срывает с окон, и они трепыхаются в воздухе, словно обезглавленный змей одновременно и тореадор, и бык. Груды костей разлетаются во все стороны, бомбардируют стены и потолок.
Прежде чем из меня вышибает дух кость от окорока, а это уже кажется неизбежным, я выползаю в коридор второго этажа и только там вскакиваю.
Чтобы убедиться, что в какой-то момент эта инопланетная анаконда застынет раз и навсегда, убежать я не могу. Но могу наблюдать за этим послесмертным буйством с безопасного расстояния, скажем, с площадки между лестничными маршами, и вернуться за визуальным подтверждением, когда яростное трепыхание закончится.
