кладь – Гни.
И Гни, и мешок с золотыми монетами половину своего веса оставили в стенах города, так что беглецы не слишком пыхтели под своей ношей. Еще до утра им удалось добраться до глухой лесной сторожки, где несколько золотых кружков обеспечили им относительную безопасность и отдых. Ниг тотчас же перемигнулся с краснощекой сторожихой, Гни стали откармливать, набивая его пищей, как матрац сеном, а честно потрудившегося Инга никак нельзя было уговорить перестать говорить и отдохнуть: раззудевшийся язык не мог улечься во рту, ведь молчание – самая неисчерпаемая тема для россказней.
Но чуть трое окрепли, окреп и четвертый – спор. Каждый, вспоминая недавние события, норовил истолковать их в свою пользу, мнения что гвозди: чем сильней по ним бьют, тем глубже их вгоняют. И после того как каждый из трех ртов был на время разлучен: один – с поцелуями, другой – со словами и третий – с пищей, ни одна из трех голов не хотела больше расставаться со своим смыслом, вогнанным болью по самую шляпку. И так как лесное безлюдье отвечало только эхами – решили идти дальше.
И пусть идут, но нам, друзья-замыслители, пора повернуть вспять. Дело в том, что линия пути с этого места делается для меня как бы пунктирной: череду встреч ведь можно удлинять и укорачивать, сюжет странствующего спора допускает свободное развитие: путь – от исхода к концу – разматывается, как веревка лассо, важно одно – добросить до ускользающего конца и изловить его в петлю. И конец тут, я думаю, должен быть такой. Разумеется, начерно и примерно.
Ведомые спором, трое идут и идут, пока путь им не пресекло море. Они повернули вдоль берега и вскоре очутились в одном из портов, откуда и куда уплывают и вплывают корабли. Но море под штилем, ни зыби, паруса обвисли – и расстранствовавшемуся спору приходится дожидаться ветра.
Мешок, подаренный Ингу, еще позвякивает десятком монет. Зашли в харчевню. Когда вино развязало языки, Инг, обратившись к матросам, дюжим, просоленным морем парням, собутыльничавшим с ними, спросил:
– Как по-вашему, в чем смысл рта? – И предложил им выбрать один из трех ответов.
Парни чесали в затылках и конфузливо переглядывались.
– А разве все три этих, как их… смысла в один рот не влезут? – ответил наконец один из матросов, опасливо оглядываясь на пришельцев.
Тогда Инг, снисходительно улыбнувшись, стал растолковывать:
– Смысл смыслу рознь. Причины – учит Дуно Скотус – бывают полные, или исчерпывающие, и неполные… ну, для простоты скажем, пустые. Вот три бутылки: две пустых и одна полная. Видишь?
– Вижу, – отвечал парень, собрав лоб в складки.
– Ну вот. Поставь их перед зрячим и скажи ему: выбирай. Ясно, зрячий протянет руку к той, что с вином. Так?
– Так, – как эхо повторил парень, и лоб его покрылся испариной.
– Ну а теперь закрой глаза.
Парень захлопнул веки, а Инг быстро и неслышно переставил бутылки:
– Бери одну. Живо.
Парень протянул руку и ухватился за горлышко порожней. Грохнул смех. И Инг, глядя в виновато мигающие глаза моряка, закончил:
– Так и со смыслом. Люди слепы: оттого и смыслы их пусты. И редко кто пьет не из пустой бутылки.
Наступило почтительное молчание, пока старший из среды моряков, сокрушенно вздохнув, не сказал:
– Мы люди простые и не учены: где нам отвечать на этакие вопросы? Но ветры дуют во все концы мира. Кончится штиль, и я повезу груз соленой рыбы: на том берегу мне обменяют ее на изюм и фисташки. Едем со мной: может быть, там, за морем, и вам обменяют ваши вопросы на ответы.
Тем временем заря протерла черные окна светом, и трое, расплатившись, вышли на улицу. Невдалеке от порога харчевни, прижавшись тощей спиной к стене, сидела женщина: ее щеки были раскрашены под цвет заре, но никто не взял ее на эту ночь – и только утренний холод, не заплатив ни гроша, шарил ледяными пальцами, пробираясь все глубже и глубже под пестрые тряпки потаскухи.
– Бедняжка дрожит, – прищурился Ниг, – но пока что не от страсти. Чего она ждет?
– Твоих поцелуев, Ниг, – толкнул его локтем Инг, – язва на ее губах соскучилась по тебе.
– Ну нет. Лучше ты скажи ей несколько слов в утешение.
Инг сострадательно наклонился к женщине:
– Дочь моя, не сгнив на земле, не процветешь на небесах.
Но Гни не дал ему продолжать. Пнув его ногой, он придвинулся к иззябшему существу и, порывшись в карманах, ни слова не говоря, вытащил ломоть хлеба и сунул ей в рот. Худые руки женщины тотчас же ухватились за край краюхи, проталкивая ее навстречу быстро зажевавшим зубам.
– Скажи, крошка, – улыбнулся Гни, с умилением следя за работой ее челюстей, – ну не правда ли, Бог сделал в лице дыру не для того, чтобы сквозь нее высыпать слова или заклеивать дурацкими поцелуями, а для того, чтобы человек – при посредстве ее – познал радость пищеприятия.
Хлебный ломоть долго не давал женщине ответить. Наконец трое услышали:
– Не знаю, право: в нашем ремесле – кто не целует, тот не ест. И не меня вам надо спрашивать, а идите вы вдоль берега вот по этой тропе, приведет она вас к пещере. Пещера не пуста: живет в ней мудрец-отшельник: он все знает – оттого все и бросил.
– Отшельников мы еще не пробовали. Пойдем, что ли? – И странствующий спор продолжал свой путь по извивам тропы.
А к закату дня опередивший спутников Гни сунул голову в тьму пещеры и спросил:
– Что пристало рту лучше: поцелуй, слово или еда?
На что из тьмы послышалось:
– Откуда роса – с земли или с неба?
– Говорят, с неба.
Подошли Инг и Ниг.
– С неба, – подтвердили они.
Недоумевая, Гни снова сунулся головой в тьму, и тотчас же что-то тяжелое ударило его в лоб, сшибло с ног и, выкатившись наружу, легло у входа в пещеру: это был обыкновенный чугунный горшок. Друзья осмотрели его и снаружи, и изнутри, но ответа в горшке не нашли.
– Спрашивайте теперь вы, – сказал Гни, держась за расшибленный лоб, – с меня довольно.
Отошли в сторону от входа в пещеру и решили заночевать, с тем чтобы утром продолжать путь. Горшок как упал на траву донцем кверху, так и остался лежать.
Первым проснулся Гни – разбудила шишка, вздувшаяся на лбу. В рассветном блеске он увидел сидевшего рядом с ним незнакомца. Незнакомец, приветливо улыбнувшись, спросил:
– К отшельнику?
– Д-да. И вы тоже?
Незнакомец не отвечал и, пряча улыбку в седую клочкастую бороду, разглядывал распестренные зарей росины, сверкавшие с зеленых остриев травы.
– Если и вы к отшельнику, то лучше не ходите.
– Почему?
– Потому что вместо ответа получите вот это. Точнее, этим. – И Гни с досадой пнул чугунный горшок; горшок откатился в сторону, и на травинах, спрятавшихся под его донцем, Гни с изумлением увидел дрожащие в переливах огней крупные живые росины.
– Черт возьми, – воскликнул Гни, – как они пробрались с неба под крышку горшка?!
– Чтоб объяснить то, – заговорил незнакомец, – чтó внутри печного горшка, незачем карабкаться на небо – ответ тут же, под донцем, у земли. А чтоб объяснить то, что зародилось в голове, – незачем странствовать по свету: ответ тут же, под теменем, рядом с вопросом. Загадка всегда делается из разгадки, и ответы – так было и будет – всегда старше вопросов. Не буди спутников, пусть отоспятся: вам предстоит долгий и трудный возврат.
И, прихватив с собою горшок, старик скрылся в тьме пещеры.
В тот же день трое направились в обратный путь.
Добрая традиция сюжетосложения требует, чтобы туда рассказывалось на долгих, а назад – на перекладных. Итак, предположим, что мои трое, стоптав дюжину подметок, подходят к исходу: их встречает родной городок; церковный служка, пробиравшийся, подоткнув рясу, меж луж, чинно раскланивается с Ингом; девушка со вспучившимся животом, завидев Нига, роняет ведра в грязь; завсегдатаи «Трех королей», высунувшись в окно, кричат и машут Гни, – но трое, не выпуская из рук посохов, – мимо и дальше; впереди Ниг: он ведет их к Игноте.
Пришли. Во дворе пусто – лишь колесная колея, насвежо вдавленная в грязь, да ветки хвои от ворот к порогу. Стучат – никого. Ниг толкает, дверь – отскочила; входят в сени. «Здесь». Но и дверь в каморку Игноты настежь; на лежанке мятая солома; в воздухе ладан, и никого. Ниг снял шляпу. Двое других за ним. И, выйдя молча, путники – вслед за зелеными иглами хвои – к ограде кладбища. И меж крестов никого. Только издалека чавкающая о землю лопата. На звук. Провожавших,
