тебя больше не осталось сил. Весь континент – полевой лагерь немецкой тридцатилетней войны. Такое ведь уже было. Такое ведь уже как-то случалось. Ты, возможно, продержишься еще два-три года – не больше. Ты сам отнимешь свою жизнь, лучше сам застрелишься, ты просто родился не в то время.
Есть ведь такое дело. Ты родился при Адольфе Гитлере. Ты этого больше не выдержишь. Никакого мира, никакого столетия для тебя. Сдавайся, позволь себе погаснуть, как свеча. Возможно, тебя вновь произведут на свет другие родители в другое время. Это не твое время. Это время Гитлера. А теперь внезапно он мертв, крепость разрушена, укрепленный замок покорен, круг разорван, демон повержен. Гитлер мертв, а я продолжаю жить. Мне казалось, словно в эту ночь я родился заново. Уж теперь-то точно должна была начаться жизнь.
С каждым днем происходит все больше чудес. Однажды утром приходит офицер в сопровождении двух солдат; у них с собой длинные списки, и они начинают зондировать окружение. Они выискивают нацистов и жертв нацистов, нужно выявить эсэсовцев и борцов Сопротивления. Мы должны раздеться выше пояса, и в ходе этого осмотра я впервые узнаю, что есть немцы, в качестве значка СС вытатуировавшие группу крови, и другие, которым выжгли номер на предплечье. Эти группы отделяют друг от друга, и тех, у кого были татуировки с группой крови, отводят в один лагерь за колючей проволокой, а тех, у кого номер на предплечье, – в другой. Лагерь с эсэсовцами наполовину пуст, уже тогда никто больше не хотел вступать в их ряды; он упирается прямо в наш лагерь, и по вечерам я вижу, как они сидят там на камнях. Это худые, смирившиеся парни, сидящие там с озлобленным и своенравным видом, бессмысленно глядя в пустоту, возможно, все еще надеясь на чудесный поворот событий. Эту игру они проиграли. Они выжили. Для них это было неправильно – пережить Гитлера. Теперь приходит время им платить по счетам. Иногда один из наших сторожей подходит и плюет в них, а другие, которые с номером, теперь получают маленькие послабления: им дают больше сигарет, и их назначали в наряды. Безусловно, их должны были раньше отпустить на свободу.
Я не ощущаю ни удовольствия от мести, ни триумфа. Мы ведь все находимся в плену, немецкие пленные, побитый народ, мы все теперь расхлебываем одну и ту же кашу поражения. Но то, что за этим поражением следует еще и правосудие, становится для меня непостижимым открытием. Я стою у двери нашей клетки, вокруг меня древесина и колючая проволока, с нашей клеткой граничат другие клетки, с нашим лагерем граничат другие лагеря. Везде вокруг я вижу лишь камни, проволоку и деревянные перегородки, позади которых находятся другие клетки. По углам сторожевые вышки, весь мир – лагерь, за колючей проволокой которого сидят люди.
На большой, засыпанной щебенкой улице лагеря теперь ежедневно показываются новые транспортные средства, тянутся мимо меня, словно огромные усталые стада. Победители уже распределили пленных по рангам; со вчерашнего дня прибывают только офицеры, бесконечные процессии, тысячи офицеров медленно тащатся мимо меня, словно серая вязкая масса. Они все еще носят погоны, все еще выглядят упитанными, идут пятью шеренгами, потупив и опустив взгляд, одетые в серо-стальные, зеленые и синие пальто, у некоторых толстые животы. А рядом с ними бегут цветные караульные, настойчиво подгоняют их, словно сторожевые псы, со своим «Go on! Let’s go!», порой, когда бесконечная процессия почти прибывает на место, бьют их по спине маленькими плетками. И слышно в этих звуках: «Германия, твои господа идут сюда, нашему величию пришел конец, сюда гонят тысячу офицеров, словно уставшее стадо на водопой, побитые руководители, вчерашняя элита». Порой мелькают головы, похожие на Притвицов, фон Клейстов и фон Рецовых, несущих померанскую и бранденбургскую гордость в могилу, сыновья прусских аристократов, давшие присягу темному человеку из Берлина, а теперь негры ведут их в большие клетки, словно диких зверей. Свою честь вы давно потеряли: майор военно-воздушных сил и предводитель армии. Идут люди с золотыми погонами, должно быть, офицеры генеральского звания, а среди них еще другие, с красными лампасами на брюках: офицеры Генерального штаба, и где-то должен быть и твой лейтенант парашютно-десантных войск, расстрелявший Германа Зурена; честь он уже тоже давно потерял. И сейчас все они, запыленные, изодранные и словно оглушенные, тянутся пятью шеренгами в большие клетки. Так ведут в плен дикий народ.
А я стою у своей двери и думаю: эта картина не нова. Уже тысячелетия так побивают народ, побеждают армии, и победитель всегда берет свое по праву, идеализирует свою победу как победу правого дела, свой триумф – как триумф справедливости. Тонкая ложь мировой истории, право сильного. Все это фальшь, и люди это знают. Но видишь ли: на этот раз это и в самом деле так. В этот единственный раз действительно правда, что наши сторожа представляют собой добро, а люди в клетках – зло. Теперь в нашей разбитой «Крепости Европа» открывают каторги и тюрьмы, лагеря и фабрики смерти, спасают жертвы, почитают покойных, наказывают угнетателей. Подобного еще никогда раньше на земле не случалось. Посмотри на это, накрепко запомни, никогда в своей жизни не забудь этого: однажды случилась война, проигранная немцами и Гитлером, и в результате их поражения в мире вновь установился порядок. Добро оказалось сильнее, зло было повержено. В мире воцарилась справедливость. Почти как Страшный суд: жернова смерти остановились, сейчас агнцев отделят от козлищ, разделят угнетателей и угнетенных, откроется большая книга.
И я думаю: итак, ты пережил Гитлера. Однажды тебя выпустят из Шербура. Ты начнешь жить, ты будешь учиться, работать, у тебя будет профессия, ты будешь стареть и медленно забывать свою юность при Гитлере. Но только не это, этот единственный час в Шербуре, где восторжествовала справедливость. Ты своими собственными глазами это видел. Расскажи об этом другим, нам ведь давно это обещали: мечта народов, справедливость. Тысяча девятьсот сорок пятый год от Рождества Христова: в этот год мировая история была сравнима со Страшным судом.
Судный день
Сон, увиденный этой ночью: я стою во дворе казармы; я все еще служу в армии. Но теперь она называется бундесвер, вооруженные силы ФРГ. Все в новой приятной форме, яркой и привлекательной на вид, только я в своем поношенном наряде военно-воздушных сил из военного похода на Россию: изношенная сине-серая форма, мятая, тусклая, на мундире пятна; мой шеврон ефрейтора покоробился и обтрепался. Я хочу взять новое обмундирование на вещевом складе, но мне не выдают новую форму. Я разозлил каптенармуса, обратившись к нему как «господин фельдфебель». Осел, ревет он в ответ, вы разве не
