Одна за другой выходили и ее детские книжки. Видимо, детское начало в ее даровании было так же свежо и сильно, как взрослое. Недаром Рахиль Баумволь одинаково свободно сочиняла «Сказки для взрослых» (так называлась ее книга, которую я некогда рецензировал в «Новом мире») и сказки для детей («Синяя варежка», «Под одной крышей» и другие книжки).
Не удержусь от того, чтобы привести две совсем короткие ее сказки — из той и другой ипостасей. Взрослая, «Рецензия на весну»: «Самая первая рецензия на самую первую весну, написанная самым первым критиком, была отрицательная. Мол, сыро, сумбурно и неустойчиво. Однако весна не перестает издаваться и переиздаваться с большим успехом». И детская, «Огурец и капуста»: «Однажды кочан капусты и огурец пошли вместе купаться на реку. Огурец сразу бросился в воду. А кочан капусты как стал на берегу раздеваться — раздевался до самого вечера. Огурец дожидался его в воде и от холода весь покрылся пупырышками».
Стихотворения, как и сказки Рахили Баумволь, — это чаще всего развернутые метафоры, совершенно незатасканные, оригинальные, найденные впервые. В них сочетается наивность взгляда и удивление, дающие поэтический сплав, в котором замешаны и юмор, и лукавство, и улыбка.
Наверное, еще поэтому Рахиль Баумволь сочиняет афоризмы, в духе Ежи Леца или Эмиля Кроткого, и называет их «маковыми росинками». Однако эти «росинки» отнюдь не безобидны, и все они вроде таких: «„Обнимать — еще не значит любить“, — сказал кролик, уворачиваясь от объятий удава». «Мифологическое чудовище: коммунизм с человеческим лицом»…
Преодолев самое страшное время, Рахиль Баумволь существовала бы в советские годы и дальше, выпускала детские и недетские книжки, а на детском радио звучали бы ее новые «Сказки доброй подушки», но в начале 70-х годов всё оборвалось: она и Зиновий Телесин подали документы на выезд в Израиль. И немедленно были выброшены из Союза писателей, а в секретном приказе начальника Главного управления по охране государственных тайн в печати (цензорского ведомства), выпущенного «Дсп» (то есть «Для служебного пользования»), объявлялось, что отныне все ее книги подлежат изъятию из продажи и изо всех библиотек страны.
Еще раньше, до отца с матерью, в Израиль эмигрировал сын Баумволь и Телесина, математик Юлиус, которого за бурное распространение ходивших по рукам диссидентских писем и заявлений прозвали «королем самиздата»…
Почти тридцать лет Рахиль Баумволь живет в Израиле. Она, как и Зиновий Телесин, получила там заслуженное признание, хотя по-прежнему пишет на идиш, а не на иврите, который считается на обетованной земле языком главным. Но ее книги выходят и на иврите, и на идиш, и даже по-русски. В числе этих изданий есть совсем неожиданное — лингвистическая работа «Идиоматические выражения».
Уже в преклонном возрасте Рахиль Баумволь продолжает писать лирические стихи, сочинять сказки и афоризмы. Увы, несколько лет назад ее подкосила смерть мужа, с которым она прошла рука об руку всю сознательную жизнь. Ему, Зиновию Телесину, и посвящены самые пронзительные строки ее лирики, и по ним видно, как глубока ее печаль, которая, как всегда у подлинного поэта, перелилась в стихи.
Владимир ГЛОЦЕР. * * *
Мы растеряли всех своих друзей.Нас не зовут и к нам не ходят в гости.Одни вдали, другие на погосте,А третьи сделались от жизни злей.Единственный мой уцелевший друг!Покуда ты со мной, роптать не смею.Твой образ день и ночь в душе я греюИ проклинаю тяжкий твой недуг.Мне для тебя ничто не тяжело.Ты для меня всегда желан и молод.Но вот тебя объял болезни холод,Тебя как будто снегом занесло…И крик немой нутро мое сверлит:— Знакомые, прохожие, соседи,Пусть кто-нибудь зайдет или заедет…Пускай расскажет, спросит, нашумит…Судьба вороньи крылья распростерла.Молчит дверной звонок и телефон.А если слышен звук, так это стон.Тупая тишина берет за горло.
Старость
Пред грозным ликом старости своейСтою беспомощным ребенком.И голосом, испуганным и тонким,Молю ее: — Не бей меня, не бей!Она глядит из зеркала, страшна,И я руками, словно от удара,Стараюсь заслонить лицо. Но караЖдет неминуемо. А в чем вина?..
* * *
Свет над родительским столомС годами ослепительней.Я залетевшим мотылькомКружу вокруг родителей.Давно их нет, а я кружусь,Коснусь волос украдкою,На миг единый задержусьНад поседевшей прядкою.Блестят стаканы, крепок чайИ ложечки разложены.О скатерть шлепнусь невзначай —Родители встревожены:«Откуда мотылек зимой,И чье это дыхание?..Откуда мы?! Наш век земной —Одно воспоминание…»Вдруг исчезают чай и стол,Кромешной тьмы пронзительность,Лишь бьется мотылек об пол,Ожегшись о действительность.
Комод
Нет на комоды больше моды.Сейчас никто их не поймет.Но сердцу моему сквозь годыТак много говорит комод!На нем подсвечники стояли,Стоял ларец, семьей храним,И зеркало в резном овале,Расческа в щетке перед ним.Невестки, дочери и внучкиДержали в нем свое шитье.У ящиков блестели ручки,Сверкало в ящиках белье, —И не синтетика чумная,А чистый лен и полотно.И, простыни приподнимая,Там что-то прятали на дно…Оттуда бабушка, бывало, —В ее глазах всегда печаль —С таинственностью вынималаСвою узорчатую шаль.
Мой зонтик
У друзей я забыла свой зонтик.И вотОн опять у меня,Но какой-то не тот…Его не было домаНеделю всего,Но уже изменилисьПовадки его.Там, где был он,Всегда молодежи полно,И весь вечер сияетБольшое окно.Там, зонта не беря,Ни минуты не ждя,Выбегали на дождь,Приходили с дождя.За неделю упруже сталКупол зонта,Стала ручкаОсобенно как-то крута.РаскрываетсяНетерпеливым рывкомИ плыветНад моим поседевшим виском…После дождикаМы с ним вернулись на днях.Был он грустный такой.И заплакал в сенях.
Монолог пожилой женщины
Какими долгими бывали дни!Потом пошли недолгие недели,Но годы торопиться не хотели,Полны событий, медлили они.И отличался друг от друга год,И врезывался в память месяц каждый.Ведь ничего не повторялось дважды,А изменялось, двигаясь вперед.Так было расчудесно узнавать!Любая новость для души находка.И по местам все расставлялось четкоИ радовало снова и опять.Потом пошло все проще и быстрей,Заскрежетали годы как вагоны.Но я еще не поняла уронаИ не отказывалась от затей.Я как щенок обнюхивала жизнь,То льнула к ней, то ей навстречу мчалась,Не слыша, как она, сердясь, кричала:— Всё ты выдумываешь, отвяжись! —И понемногу стало всё не так.А годы — годы скорость набирали,Взбесились, закружились, замелькали,Десятилетьями умчались в мрак.Вот наступило (как не наступить!)Последнее, возможно, пятилетье.Да где ж снотворные таблетки эти!Нашли? Спасибо! Чем бы их запить?
* * *
Как дорогую смятую картину,Я расправляю прошлое в уме.Сдуваю осторожно паутину,И что ж, куда я взор ни кину,Чего-то не хватает мне.Так ярки и свежи еще местамиШтрихи и краски отошедших дней!Я с легкостью вплываю в них глазами.Они бросаются навстречу сами.Но с ними рядом мрак еще черней.О, сколько там разбито, позабыто,Убито! Сколько не могло расцвесть,Попало под колеса, под копыта,Густой смолою времени залитоИ о себе подать не может весть.Я выбираю точку наудачу, —Она жила у памяти в тени, —Там я и ты, и целый мир впридачу.Немыслимые прожитые дни!Я погружаюсь в них. Нет, я не плачу.
* * *
Мне под утро снилось море —Только небо и вода,Бесконечные, как горе,Что приходит навсегда.Небо, море цвета стали…Только вспомнить не могу,Был ли берег, и едва лиЯ была на берегу.
Февраль 1999.
