Хотелось пить, он сунул в рот комок снега, затем уточнил по звездам направление и тронулся в путь.
Иван шел под мерцающим светом безлунного ночного неба, а в душе все еще жило отражение звездной необозримости, ощущение полета и легкого головокружения. Явственно виделся живой Петр; на отдыхе ― веселый рубаха-парень; в работе ― умный и злой, перед вылетом худеющий от сосредоточенности. Расчетливый и надежный в боях с "мессерами".
"Не стало еще одного друга… Ушел он, успев отправить в мир иной пять летчиков врага, убрал с нашей земли не один десяток зениток, автомашин и фашистской солдатни. Это ли не взнос в будущую победу! Не оставил только продолжения жизни, не успел обзавестись семьей, детишками. Неужели из-за этого несвершения не останется его следа на земле?"
Сохатый долго шел, опустив голову, наблюдая, как носки унтов поочередно, шаг за шагом попадают в поле зрения, проталкивая его через ночь к линии фронта. Шел сосредоточенно, вроде не думая ни о чем, но оказалось, это не так. Из лабиринтов мозга, из хаоса обрывочных мыслей и слов стало выплывать что-то объемное и цельное.
"Я сейчас иду по останкам тех миллиардов людей, травинок, деревьев, которые были до меня, до Петьки…
Конечно, его нет живого. И все, что он испытал при жизни, его боль при ранении и какие-то неведомые мне ощущения перед самым уходом из жизни умерли с ним. Нет его, нет его души, нет детей, но осталось что-то большее и неповторимое во мне и других ребятах оттого, что он был с нами рядом, ругался и смеялся, жил…"
Как будто с большой высоты, Ивану открылись земные дали: Куйбышев, Горький, Сталинград, Москва, Калинин, Великие Луки, Орел, Курск, Белгород, Харьков, Киев, Сарны, Львов, реки и дороги, леса и поля, над которыми они летали в военные годы. Замелькали лица погибших товарищей и друзей. Иные города и реки воспроизводились памятью в туманной давности, и в ней же размывались лица ребят, погибших первыми. Правый фланг шеренги мертвых по законам перспективы терялся в июне сорок первого, а самым левым, самым крупным, окровавленным и еще горячим, стоял Петр Ремизов, вперив свой взгляд во что-то, только ему одному видимое.
Иван всхлипнул на прерывистом вздохе.
"Не все же вы мертвые, товарищи и друзья, есть и живые… А ну становись в другую шеренгу, ко мне лицом". Он мысленно оглядел фронт своих пилотов и стрелков, потом ― других эскадрилий полка. Из соседних полков увиделись только командиры, так как больше он там никого не знал. "Большинство зеленоваты, ― подумал он, ― но в общем-то воевать с такими можно до победы. Гвардию зарабатывали дивизии те, которые оказались в основном уже в шеренге мертвых, но в новом, живом, строю стоят ребята вполне соответствующие". Разглядывая строй, худые и безусые лица, Иван по-новому ощутил высокое солдатское предназначение этих людей. И вдруг понял, что для всех них ― умерших и этих ― здравствующих ― не было и нет ничего невозможного во имя победы…
Впереди беззвучно вспыхнула осветительная ракета. От неожиданности Иван вздрогнул, инстинктивно, не успев ни о чем подумать, упал на снег. Привыкшим к темноте глазам свет показался очень близким, ярким и обнаруживающим. "Шляпа ― думал обо всем, только не о переходе фронта, поэтому и труханул… Но выстрела ракетницы ты не слышал, ― успокоил он себя, ― значит, это не близко, вероятно, тройка километров. Тут может располагаться артиллерия или батальоны второго эшелона, поэтому возможны часовые и патрули. Пора ушки топориком…"
Сохатый решил полежать, послушать ночь и подождать очередной парашютный фонарик, чтобы лучше оглядеться… Дождался. В отдалении проглянулось нагромождение чего-то темного, возможно деревня. Нет, топать надо только по целине, по открытому месту. Линии фронта сплошной, наверное, нету, а окопную черноту на голом месте увижу наверняка раньше, нежели меня разглядят. Часовые-то смотрят больше не в тыл, а в другую сторону".
Сидел, отдыхая, грыз сухарь, приноравливаясь к далекому пока освещению… Покончив с сухарем, заел его снегом и пошел не пригибаясь, надеясь, что белое на белом издали не видно, а тени от него фронтовые лампы пока не давали. Обошел деревню. Обогнул, не приближаясь к опушке, лес. Вовремя увидел орудия на огневых позициях. Долго лежал перед какими-то окопами, промерз, пока решился через них перебраться. Двинулся вперед, когда убедился, что они пусты.
Чем ближе становился передний край, тем больше опасностей подстерегало Сохатого, заставляя его напрягаться. Он весь ушел в слух, в зрение и обоняние. Запахи чужой жизни настораживали. Перебегая и переползая в темноте, отлеживаясь и высматривая путь очередного броска под голубоватым мерцанием света ракет, Сохатый все время убеждал себя не торопиться, чтобы не проглядеть какой-нибудь окоп, дзот, охранение или проволоку. Пока ему удавалось быть невидимым и неслышимым. На крайний, совсем уже последний случай в руках нож и пистолет. Если отдавать жизнь, то подороже.
Сохатый уже почти уверовал, что перейдет линию фронта, потому что свой передний край был тих и немцы вели себя спокойно. Светили и постреливали наугад, на всякий случай, для собственной бодрости, чтобы врагу показать, что они не дремлют.
Сохатый заклинал своих, чтобы они сейчас спали, не придумали какой-нибудь поход за "языком" или разведку боем, а то всполошат немцев и переход рухнет. Додумывал и за немцев: они ведь тоже могут полезть за нашим солдатом или офицером, чтобы попытаться узнать что-то, интересующее их. Поднимут шум на чужой стороне ― тоже пиши пропало. Кто из них кого перехитрит? А ему надо перехитрить и немцев, чтобы не получить нож в спину или пулю в зад, и своих до поры ― лоб под свою пулю тоже подставлять не хочется.
Сохатый выбрался на уровень стрелков ракетами и убедил себя, что он на переднем крае немцев. Приметив чахлый, с голыми ветками, небольшой кустик, осторожно подполз к нему ― все какая ни на есть, а тень. В отсвете снега посмотрел на часы: темноты оставалось еще более пяти часов. Время позволяло без спешки присмотреться к жизни в первой траншее врага, к смене часовых, к расположению охранения и секретов, уловить на первый взгляд неприметные мелочи, от которых могла зависеть удача…
Он лежал, затаившись, напряженно вглядываясь в близкую траншею, по которой не торопясь ходил часовой. Иван заметил по часам его маршрут и думал, что, пока немец идет в дальний ее край, он успеет спрятаться в окопе, в его тупике, куда часовой не заходит. Лишь бы там не было землянки или дзота. Надо было рисковать: этот не доходит, а другая смена может выбрать другую ходку ― длиннее, и тогда нужный ему "отстойник" пропадет.
Немец вернулся на облюбованное им место поворота и пошел назад.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
