Немец вернулся на облюбованное им место поворота и пошел назад.
Сохатый выполз из-за куста и, быстро загребая руками и отталкиваясь от земли коленками, двинулся вперед. Взлетевшая ракета осветила местность, и он почувствовал себя так, как будто его раздели догола на людной улице. Вжавшись в снег, дождался, пока ракета потухнет, и через несколько секунд осторожно сполз в намеченный им угол траншеи. К его счастью, тупик ее оказался нежилым. Сохатый прижался к передней стенке сразу за поворотом и прикинул, в каком месте может показаться часовой, если зайдет сюда. "Как только покажется, в упор два выстрела в грудь: перегороженная нашими телами траншея звук далеко не пустит… Если руки не на автомате, а палец не на спусковом крючке, то стрельбу он не откроет, не успеет". Подумав о вариантах расположения рук и оружия у немца, остановился на том, что на морозе долго в руках железо не удержать.
Принятое решение немного успокоило. Он еще раз внимательно осмотрел местность за глухим концом траншеи, но, как и прежде, ничего подозрительного там не нашел.
"Видимо, повезло: случайно попал на самый фланг взводного или ротного участка обороны".
Послышались шаги, они приближались. Почти не дыша, Иван старался определить расстояние до идущего человека, но тревожный стук сердца мешал: отдавался в ушах.
Шаги замерли совсем рядом. Сохатый, сжавшись в нервную пружину, готовую разжаться в прыжке, слышал только собственную нервную дрожь да неимоверную сухость во рту.
"Уходи, поворачивай назад, ― мысленно внушал он часовому. ― В этом твоя и моя жизнь. Если мы встретимся, один из нас умрет".
Вновь послышалось движение. В проеме траншеи потемнело, в лицо Ивану колыхнулся воздух, и он увидел ногу, сделавшую шаг к нему.
"Пора!"
Сохатый резко выпрямился, выбросил в проем траншеи руку и, почувствовав, что она уперлась во что-то живое, выстрелил. Отдачей руку подбросило вверх, но он, догоняя падающее тело, опустил ее и снова нажал на спусковой крючок.
Поглядел поверх убитого часового в дальний конец траншеи и с облегчением выдохнул ― ничего и никого не увидел. Снял с убитого автомат, вылез из траншеи в поле, в сторону, где был бруствер.
Отполз метров тридцать, оглянулся: над бруствером никого не было. Сдерживая дыхание, прислушался и уловил чуть слышный гомон: вдалеке разговаривала, наверное, новая смена. Захотелось побыстрее отползти как можно дальше, но он сдерживал себя ― резкие движения могли заметить.
Ползти было тяжело. Метров через .тридцать Иван решил, что отполз достаточно и немцы на таком расстоянии его не увидят. Перевернулся на спину и расслабленно разбросил руки в стороны. Наблюдая за стороной врага, отдыхал.
"Скоро ли у своих буду? ― думал он. ― Сколько ползти ― сто, двести метров? Где они, свои? Гоношусь, а посмотреть и послушать не догадаюсь, вроде как соображение от радости потерял". В траншее, из которой он недавно выбрался, вдруг послышался громкий и возбужденный гортанный говор, автоматные очереди. Одна за другой взлетели в небо ракеты, из дальнего края заработал станковый пулемет, потом полетели в его сторону две гранаты, но разорвались с большим недолетом.
Иван лежал не шевелясь, понимая, что если он обнаружит себя, то живым не уйдет.
Снова взлетели в небо две ракеты, поднялась автоматная стрельба, но пули шли выше него, полетели в другую сторону еще три гранаты, после чего наступила относительная тишина, в которой треск взлетающей ракеты и автоматная очередь воспринимались уже как брехня деревенского кобеля, досматривающего десятый сон на рассвете.
Оглядев еще раз чужую сторону, Иван перевернулся на живот и стал изучать, что ждет его впереди. От охватившего его нетерпения время потекло медленнее, стрелки на часах вроде остановились. Скоро ему уже стало казаться, что лежит он так целую вечность. Небо начало темнеть от наплывающих с юго-запада облаков, и сверху повеяло сыростью. Впереди было, как и раньше, темно и тихо. Лишь позади иногда с треском лопалась взлетевшая в небо ракета да изредка раздавалась автоматная или пулеметная очередь. Сохатый осторожно пополз.
Наконец он почувствовал дым: наносило слева, к запаху горящего дерева примешивался аромат пищи. Какой, он не мог понять, но нутром своим определил, что пища не немецкая, своя, знакомая ему давно.
"Где-то рядом горячее едят… Разговора не слышно; значит, в землянке или блиндаже, вырытом еще немцами. Своих-то за один-два дня не нароешь… Что же делать? Крикнешь ― пристрелить может какой-нибудь полусонный солдат с перепугу… Поползу на дым и буду лежать. Ждать надо смену часовых или другой какой случай, чтобы не один человек был. Лучше всего разговор услышать, тогда наверняка и без ошибки. ― Иван посмотрел на часы. ― Можно и подождать".
Промерзающее тело начинало знобить. Сверху накрапывало: ледяные иголки попадали временами в лицо, отчего делалось еще холоднее. Хотелось размять одеревеневшие руки и ноги:
"Буду терпеть… Одна ошибка, равная преступлению, уже сделана. За нее заплатили жизнью и самолетом. Вторую делать не буду… Как Терпилов доложил? Если понял, что рвались его собственные бомбы, а не понять этого было нельзя, то обязательно сказал, как было: парень он честный… Кто только из экипажа виноват: летчик или технический состав? Неужели Сере-га не уточнил вариант взрывателей? Если он прав, то судить оружейников трибуналом могут. Приговор известен заранее ― штрафную, искупить вину кровью. Об искуплении же чаще узнаешь по похоронке. Значит, еще прибавится одна или две жертвы, и без этого не обойтись. Уж лучше бы промолчал, что ли… Петра и самолет судом не воскресить. Не специально же подстроили. Оружейники даже не знали, кто ведущий, а кто ведомый. Думали, как всегда: я впереди, а Серега рядом".
Иван стал думать о командире полка, о заместителе по политчасти, о сложностях принятия решения. Если Сережка доложил о бомбах, то честный только один ход. У хитрости же вариантов много: чтобы не позорить полк, не выносить на всеобщее обсуждение ЧП да и свою командирскую репутацию не портить. "Проще и естественней: погиб экипаж от огня противника. Печальный факт, но вполне закономерен ― на войне убивают и опытных…"
Невдалеке чуть заметно моргнул свет, мелькнуло что-то более темное, чем ночь. Потом послышались шаги, разговор:
― Степан, ты еще не замерз?
― Терпимо. Только видно стало хуже: облака пришли и просом ледяным из них сыплет, шуршит наледь непрерывно, как будто человек крадется.
― И человек может быть. Он теперь зверь зверем. Прячется, а потом враз удавку на шею накинут и утянут к себе. Еще одного пришлю, по двое стоять будете. "Свои", ― радостно подумал Иван.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
