По крайней мере три структурных приема, использованных в «Романе с кокаином», носят безусловно набоковский характер:
1) Разрыв между Соней и Вадимом обозначен вставкой длинного, рассудочного письма Сони, занимающего целую главку: «Мне тяжко, мне горько подумать, и все же я знаю, что это мое последнее письмо к тебе…» Точно к такому же приему прибег Набоков под конец жизни в англоязычном романе «Look at the Harlequins!» для обозначения разрыва между Annette и Vadim'oм. Письмо Annette занимает главку, выделено курсивом и, что поразительно, начинается в тех же выражениях, что письмо Сони: «The step I have taken, Vadim, is not subject to discussion. You must accept my departure as a fail accompli».
2) Кульминационной точкой в «Романе с кокаином» следует признать двойной кошмар Вадима Масленникова, в котором он, весь пронизанный слабостью и страхом, дважды видит смерть матери, сначала от штыка стражника, приставленного к матери им самим, а затем через самоповешение. Как не вспомнить при чтении этого кошмара философию сна, набросанную Набоковым в романе «Приглашение на казнь». «Я давно свыкся, — говорит Цинциннат, — что называемое снами есть полудействительность, обещание действительности, ее преддверие и дуновение, то есть что они содержат в себе, в очень смутном, разбавленном состоянии, — больше истинной действительности, чем наша хваленая явь…»
Вадим видит смерть матери во сне, и только на последней странице книги мы узнаем, что мать его действительно умерла. Сон его был обещанием и преддверием действительности.
3) Почти всю четвертую часть «Романа с кокаином» занимает изложение мировоззрения Вадима Масленникова. Это «ужаснейшее» мировоззрение «состояло в том, что оскорбляло то светлое, нежное и чистое, которого, искренне и в спокойном состоянии, не оскорблял даже самый последний негодяй: человеческую душу». Не менее безнадежная философия героя изложена в «Отчаянии»: глава VI (и последняя) развивает уверенность, что «небытие Божье доказывается просто», и хотя мысли Вадима как бы навеяны кокаином, а мысли Германа подсказаны душевным неравновесием, за этими сходными рассуждениями чувствуется страшный метафизический пафос отрицания, присущий Набокову.
4) Свой основной прием Набоков назвал в «Даре» «многопланность мышления»: «Смотришь на человека и видишь его так хрустально-ясно, словно сам только что выдул его, а вместе с тем, нисколько ясности не нарушая, замечаешь побочную мелочь — как похожа тень телефонной трубки на огромного слегка поднятого муравья и (все это одновременно) загибается третья мысль — воспоминание о каком-нибудь солнечном вечере на русском полустанке…» Осязательность (хрустальная ясность), метафоричность (телефон, как муравей), психологизация через одновременное восприятие и через анамнезис — таковы своеобразные черты набоковского стиля во всех его произведениях. Но те же особенности в изобилии рассыпаны и в «Романе с кокаином». «Перелив многогранной мысли» влечет за собой многосоставные фразы с нагромождением причастий и деепричастий, с постоянным балансированием противостоящих или соседствующих восприятий («с одной стороны… с другой», «не потому, а потому», «вместе с тем» и т п.). И Набоков, и Агеев (да и впрямь, Агеев ли?) владеют этими сложными периодами в совершенстве (см. выше виртуозную фразу о Гоголе). У обоих авторов (если только их двое) параграф в половину или в целую страницу составляет собою смысловую единицу, своего рода крохотную новеллу с завязкой, нарастанием и отчетливой развязкой в виде pointe.
Язык
От общестилистического анализа перейдем теперь к особенностям набоковского языка, к его семантическим полям и своеобразным тропам (в основном метафорам). И тут самый поверхностный взгляд, который силой интуиции не уступает подсчетам электронных машин, выявляет поразительное сходство между Набоковым и псевдо-Агеевым.
1. Возьмем, к примеру, глагол «морщиться», употребляемый Набоковым и в прямом, и в метафорическом смысле (у него вообще предметы наделяются человеческими чертами и, обратно — человек уподобляется предмету). Начиная с «Машеньки», все персонажи Набокова только и делают, что морщатся.
В «Приглашении на казнь» (далее сокращаю: П. К.) уже морщится темнота, а в «Романе с кокаином» (далее сокращаю: Р. К.) морщатся не только люди, но морщится и дом, морщатся цветы (тот же анализ можно проделать и с глаголом «моргать», не менее повторяем у Набокова, чем у Агеева).
2. Набоков обращает пристальное внимание на тело, на его составные части: спину (лопатки), руки (локти, ладони), ноги (колени, ляжки, щиколотки, подошвы, особенно носки). То же и у Агеева. Всех перекличек здесь не привести, ограничимся первыми попавшимися примерами:
«…и тот, горбатясь, проворно отступил» (П. К.);
«…только спина его еще больше сгорбатилась» (Р. К.);
«…опираясь одними лопатками и ладонями» (П. К.);
«…пианист здорово работал локтями, лопатками и всей спиной» (Р. К.)…
3. Характерны для Набокова неожиданные метафорические «фруктовые оттенки», но то же и у Агеева:
«…абрикосовую луну перечеркнула туча» (П. К.);
«…видны были пузатые столбики балконной ограды, очерченные абрикосовыми отсветами» (Р. К.).
А теперь пойдите догадайтесь, у кого из двух авторов «персиковая ляжка», «мандариновый огонек папиросы», «сливочный оттенок на щеках!» У кого «красное, как апельсин королек, солнце», а у кого «расплющенными апельсинами просвечивало горевшее в вагоне электричество»?
4. Характерна для Набокова и его двойника Агеева фонетическая деформация с издевательской интонацией. В «Приглашении на казнь» директор тюрьмы говорит Цинциннату: «Будет, я тозе хоцу».
«В Романе с кокаином» (не того же автора?) сын за столом злобно передразнивает заботливую мать: «„ффкюсне“ произнес я с отвращающей гримасой» (это «ффкюсне» потом отзовется в страшном сне Вадима Масленникова).
5. Характерно для Набокова и Агеева (неразлучная пара) воспроизведение звуков голоса или шумов:
«— Бу, бу, бу, — гулко бормотала она» (П. К.).
«— Тук-тук, — стучал штемпель» («Подвиг»).
«— Тиштиштиштиш, — быстрым, сливающимся шепотом высвистывает Нелли» (Р. К.).
«…лихач… отрывисто припевал кротким бабьим голоском-пр…, пр…, пр…» (Р. К.).
Набоков и Агеев (водой не разлить) любят разнообразить выражения шумов, прибегая иной раз к неологизмам. Опять зададим загадку: у кого «начали тилибинить колокола», а у кого герой «заблабал с полным равнодушием»; у кого «стрекотание колес», а у кого «сухо застрекотала струя»?
6. Чутки Набоков и Агеев (и впрямь близнецы) к походке, к шагам — к их разнообразному звучанию, к спотыканию, то медленное, то быстрое движение ног и то и дело натыкается на препятствия…
7. Зеркальность — краеугольный камень всей поэтики Набокова. Мир существует не сам по себе, а всегда в отражениях, да и слово ценно своим отражением в других. Герой Набокова постоянно смотрится в зеркало, предметы видны чаще всего сквозь их искажающие отражения. Отсюда, помимо зеркал, изобилие гладких отсвечивающих поверхностей: мокрый асфальт, стекло, глянцевитость, лакированные или лоснящиеся предметы и т д… Ганин в «Машеньке», Герман в «Отчаянии» «смотрятся во все зеркала». В «Романе с кокаином» помимо блестящих и отражающих поверхностей развивается целая философия отражения. «Человек живет, — пишет якобы Агеев, — не событиями внешнего мира, а лишь отраженностью этих событий в его сознании».
8. Тоска. — Иллюзорность мира, опустошенность всех набоковских героев приводит всегда к приступам острой тоски: «…так не хотелось, такую тоску обещала та комната…» (Дар.); «в этой неподвижной, точно комнатной тишине, я увидел свою тоску» (Р. К.).
9. Улица, трамвай, поезд, пролетка, автомобиль, лифт. — Тоскующий герой Набокова не имеет ни родины, ни дома. Он всегда на ходу, шляется по улицам, которые и заменяют ему очаг, и если не на ногах, то на колесах. Бродит Мартын, бродят Франц, Масленников, Годунов-Чердынцев… У набоковского героя с улицей всегда интимный роман.
10. Мир Набоков видит в движении. Движение распространяется на предметы, на здания, на пейзаж. Изображается иллюзионистическая обратимость движения. Едущий как бы стоит, едет ему навстречу пейзаж. Или наоборот, внешнее движение (снег, дождь, ветер) как бы недвижно, а движется наблюдатель этого движения: «Отражения окон бежали бледными квадратами по горному скату» («Подвиг»). «А навстречу уже мчалась вся улица, мокрые снежные канаты больно стегали по снегам…» (Р. К.).
Движение у Набокова ускоряется до фантастичности. Еще в 30-х годах критика отмечала в романах Сирина что-то похожее на Шагала (М. Цетлин, П. Бицилли). Человек, предметы у Набокова «летают»: «…остренький старушечий подбородок летал вверх и вниз, морщины на лбу стали влажны» (Р. К.). «Слуги… резво разносили кушанья (иногда даже перепархивая с блюдом через стол)» (П. К.). «Я воздушно пролетал по столовой» (Р. К.).
