Халлгримур Хельгасон
101 РЕЙКЬЯВИК
Посвящается Хлину
U cant В dead all the time[1]
Кари Лейбовиц
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА
Лолла — нарколог.
Хлин Бьёрн — сын Берглинд.
Пауль Нильссон (Палли Нильсов) — зубной врач.
Трёст — друг Хлина.
Эллерт — сын Пауля.
Гюлли, Рози — гомосексуалисты.
Священник.
Марри, Рейнир, Тимур — бармены.
Сигурлёйг — жена Пауля.
Катарина — венгерская принцесса.
Берглинд — мать Хлина.
Холмфрид — дочь Пауля.
Хавстейнн — отец Хлина.
Родственники, таксисты, доноры органов, бармены, приятели, знакомые, девушки, проститутки, обслуживающий персонал, журналисты и прочее, и прочее.
Место действия — главным образом район Рейкьявика с почтовым индексом 101.
Часть 1. Я знаю только самого себя
По-любому: лучше проснуться до того, как стемнеет. Застать хоть немного дневного света, отметиться в срок. Солнце — хронометр, который фиксирует приход на работу и уход с нее. Даже если ты и не ходишь на работу, ни на кого не работаешь: ни на Солнце, ни на других. Вот так. Солнечная ли, денежная, всё одно: система.
Просыпаться всегда тяжело. Как будто ты четыреста лет пролежал в могиле и теперь тебе приходится выкарабкиваться из-под шести саженей земли. И так каждое утро. Сквозь занавеску пробивается дневной свет. Ни с того ни с сего мне взбредает в голову, что цифры на электронных часах — это дата: 1601. Рановато проснулся, ведь я должен родиться только через четыреста с лишним лет. М-да… Тянусь за бутылью с кока-колой, отхлебываю. Прекрасный вонючий поцелуй с утра. Никогда с утра не целуйте девушку, с которой провели ночь, от этого такой гнилой привкус, как будто она уже начала разлагаться, давно уже дохлая. Да, точно: сдохла. Не надо спать с девушками. Сон есть смерть. И каждое утро — восстание из мертвых. Восстание плоти. Моя плоть всегда впереди планеты всей. В ногах нащупываю пульт дистанционного управления, но нажать на кнопку пальцем ноги пока не удается.
52-й канал: интервью с немецким трактирщиком. Он наполняет пивом три стакана. Хочется пивка. Еще один глоток кока-колы. 53-й канал: английское садоводство. 54-й канал: студия звукозаписи в Мадриде. 36-й канал: индийская певица (ц. 20 000 крон). 37-й канал: прогноз погоды в Юго-Восточной Азии. В Бирме выходные, похоже, выйдут на славу.
Щелкаю по всем программам. Никакой клубнички. Почему с утра нигде не показывают порнуху? Они что, об утренней эрекции не слыхали, что ли? Тогда бы все быстро проснулись. «The Morning Pom Show».[2] Моя плоть всегда впереди планеты всей. Может, это нарочно так устроено? Когда он встает, тогда легче поднять и все остальное. Маленький гигант большого секса. На вид одноглазый коренастый тролль без шеи. Головка есть, а мозга нет, а может, он сам его извел: все время извергает из себя серое вещество. А я не встану, пока не встанет он. Хватаю его и борюсь с ним, но он не сдается, пока я не вцепляюсь мертвой хваткой. Прикончил его, подставил ладонь. Почему гадалки не гадают по мокрой ладони, как по сухой чашке? Вот она — вся моя жизнь струится по руке. Стекает вниз по линии жизни.
Сигарету. День — как сигарета. Белая сигарета, которая зажигается от солнца сквозь облака и гаснет в вечерней желтизне фильтра. Солнце и сигарета. И то и другое — первейшие причины рака. Однако темнеет. Значит, раздвигать занавески смысла нет. Застегиваю на руке часы — пристегиваю себя ко времени, к вращению Земли, Солнца, ко всей этой системе, в 16:16 — и иду на кухню. «Чериос». Уже в тарелке. Что такое?! Совсем меня тут занянчили, замамчили. Это больше, чем надо. Она слишком много насыпала. Правильное количество — 365 колечек. Я препровождаю их в желудок, запивая молоком. Радио. Первая услышанная мелодия задает тон всему дню. Род Стюарт, песня «Passion».[3] Насчет этого нич-чего не знаю.
Смотрю в глаза Вуди Аллену. Когда он наконец даст мне откровение о потаенном смысле жизни? Когда-нибудь даст. Плакаты — для этого. Включаю «Макинтош». На экране текст приветствия. Ей уже пора быть дома, ведь на дворе 1637 год. Как будто у меня на руке вечный календарь. Каждый день — всемирная история. В полночь — рождение Христа, Римская империя издыхает после неистовой попойки, а там уже викинги собираются с утра пораньше и давай хозяйничать после девяти. В полдень — сводка новостей по манускриптам: «Небывалый пожар вспыхнул сегодня ночью в Бергторсхволе».[4] А потом — послеобеденный сон, невзгоды, неурожаи, мор, а в 1504-м пробуждение оттого, что этот Микеланджело вовсю лупит своим резцом. Возрождение… Шекспир строчит во все лопатки, чтобы успеть сдать рукопись к четверти пятого. Всемирная история — долгий день: Тридцатиминутная война, Шестисекундная война… Удлиненный рабочий день. К семи часам Эдисон наконец сказал: «Да будет свет!» 1900-й — ужин, вечерний выпуск новостей. Во всемирной истории мы уже добрались до времени ужина, или мы уже поужинали и расслабились, а программа все еще не исчерпана. Всем интересно, что случится после 2000-го. Замышиваюсь в интернет. На сайте ничего. Проверяю почту. От нее никаких вестей. Сбрасываю ей:
«Hi Kati.
Reykjavik calling. Hope you had a good day. We’re getting late up here, twining out of days. You know. Wintertime in Iceland. The Kingdom of Darkness. And everything Johnny Rotten. Went to the bar last night and then to some after-party.
There was a girl there who’d been to Budapest and she told me about a bar called „Roxy“ or „Rosy“. Do you know it?
Bi. — Hlynur».[5]
Я уже почти оделся, и тут звонит телефон.
Трёст мне:
— Хлин!
Я ему:
— Трёст!
— Как ты там?
— Да ничего.
— Ты вчера в бар ходил?
— Нет. А что там было?
— Да ничего. Мы потом все поехали к Ёкулю домой.
— И что? И как вы там?
— Ну… Там ваще… Полная невменяемость…
— Герлы какие-нибудь были?
— Ну да. Была Лова, а еще Солей, и еще эти две, ну, вешалки.
— И как они? Стоили того, чтоб на них повеситься?
— Ага. Одна вся такая из себя — как из «Милана», а другая скорее как из «Шитья и кройки».
— И что? Это они сейчас у тебя?
— Нет, это телевизор. А ты чем занимался?… Слушай, а я твоего отца видел. Мы с Марри… это… пошли в «Замок» и там его встретили. Клевый мужик.
— Врешь!
— Да ты что, он у тебя классный: в стакан нам наливал, а потом пригласил к себе домой.
— И как вы, поехали?
— Нет, у него было две вписки.
— А ты уверен, что это был он?
— Ну что ты, Хлин, что я, Седобородого не знаю?
— А выглядел он как?
— Неплохо. Скажем так, трехдневной давности.
— Совсем, что ли, в ауте?
— Ага. Совсем в дымину, но в ударе, то есть с ним было по кайфу общаться.
— Да…
— И он все время говорил о твоей маме… и о тебе… Надо тебе с ним встретиться, поговорить.
— Гм…
— А ты вообще как, вечером никуда не идешь?
— Да не знаю… А ты что предлагаешь?
— Да обычная программа, «К-бар» или «Замок»,[6] там полный атас, там ты старика и найдешь.
— А когда вы туда заходили?
— Где-то в час.
— Не знаю, не знаю…
— Ну, я могу тебе попозже звякнуть.
— Да.
— Хлин!
— Трёс!
* * *
Мама работает в отделе импорта. Мама — это отдел импорта. Маму зовут Берглинд Саймундсдоттир. У мамы красная «субару». Мама приходит с работы между пятью и шестью. Иногда с ней приходит Лолла и остается на ужин. У Лоллы полное имя Олёв, как по батюшке, не знаю. Дочь какого-то не то Харальда, не то Хардара. Лолла — лесбиянка. Давно уже. Осенью отметила пятнадцатую годовщину своего лесбиянства. Того и гляди, Ассоциация лесбиянок Исландии премирует ее золотыми часами. А мама — отдел импорта. Мама всегда мне что-нибудь приносит. Майку, кока-колу, ремень, поп-корн, печенье. Сегодня она вернулась в 1735 году. Слышу шуршание целлофанового пакета, а потом она три раза стучит в дверь перед тем, как войти.
— Здравствуй, сынок. Не знаю, как тебе это… Это было в магазине «Бонус».[7]
И она бросает на кровать трое трусов в упаковках из громко шуршащего целлофана, а я тем временем отворачиваюсь от компьютера. Затем она проходит в комнату, перекладывает трусы с кровати на ночной столик и начинает убирать постель.
— Ну, как ты сегодня? У тебя тут душно, Хлинчик, ты бы хоть окно открыл.
— А? Что?
— Давно я не стирала твое постельное белье. Хочешь, я его прямо сейчас поменяю? Хотя нет, я собираюсь устраивать стирку только завтра. Ой, у тебя бутылка кока-колы в постели! Если хочешь еще, то я сегодня купила… Лолла заглянет к нам на обед… Как с работой, сынок?
— С какой работой?
