Романов сердито отмахнулся – от Калинкина, но Мавка, если подглядывала, должна была подумать, что чувствительный подпоручик жестикулирует сам с собой, отгоняет сомнения.
Сразу после этого Алексей очень быстро ушел. Завернул за ближайший угол и наконец-то смог немного расслабиться.
Все распоряжения отданы, неотложные меры приняты. Можно разобраться в мыслях и чувствах…
Он вернулся к себе, долго ходил из угла в угол.
Разобраться в мыслях и чувствах, увы, не получилось. Нужно было с кем-то поговорить. На свете имелся лишь один человек, с которым он мог поделиться своим смятением, кому мог излить душу.
Из штаба позвонил Козловскому. Час был поздний, удалось застать князя на квартире.
– Сейчас оденусь. Через четверть часа буду у аппарата, – сказал он сонным голосом, когда Алексей объяснил, что хочет пообщаться по защищенной линии.
Гарантированная от прослушивания телефонная связь была налажена между фронтовым управлением и радиопунктом, откуда Романов отправлял шифровки.
– Не спеши. Мне еще ехать в соседнюю дивизию, – сказал подпоручик. – Ночью это минут тридцать.
Гонка по темной дороге на мотоцикле немного остудила его. Стоит ли обсуждать всё это с Лавром? Только лицо потеряешь. Фу-ты ну-ты, скажет Козловский, какие нежности.
Поэтому, соединившись с управлением, он доложил только факты.
– И ты из-за этого поднял меня с постели? – Козловский длинно выругался. – Ну, попробовал ты перевербовать агентку. Сам еще не знаешь, получилось или нет. Надо ли арестовывать Банщика, тоже пока неясно. Ёлки зеленые, я прошлую ночь вообще глаз не сомкнул. И сейчас только-только прилег. А через два часа вставать! Не мог ты, что ли, до утра подождать? Это на тебя не похоже. Ты чего-то недоговариваешь?
Тогда Алексей глухо произнес:
– Лавр, паршиво мне. Во-первых, я с женщиной переспал. Без любви, даже наоборот. Из практических соображений. Как шлюха…
– С Учительницей этой?
– Да…
– Молодец. Стал настоящим контрразведчиком. – Князь зевнул. – Я не понял. Она что, крокодила какая-нибудь? Тогда тем более герой.
– Нет, она красотка…
Подполковник встревожился:
– Сифилитичка? Не психуй, дело поправимое. Я к тебе доктора пришлю…
– А во-вторых, я человека убил. В упор…
– Ну да, ты говорил. Нимца этого. И что?
– Первый раз в жизни. Меня много раз пытались, а сам я – впервые. Понимаешь, он шустрый такой, нож у него. А у меня «браунинг» маленький в кармане галифе. Ну, я колено согнул, и прямо через ткань… Он даже не крикнул. Наповал, представляешь?
– Наповал – это редко бывает, если из маленького «браунинга», – признал Козловский. – Что убил, жалко. Лучше бы оглушил. Хотя плевать. Все равно он немой. В общем, опять ты молодец. Поздравляю. Стал настоящим мужчиной.
– Спасибо…
Не надо было телефонировать, подумал Романов. Никто тут не поможет. Самому надо свыкнуться.
Но князь, оказывается, все отлично понял.
– Брось, Лёша. Дело банальное. Не ты его, так он бы тебя. Я, брат, тебе тоже кое-что расскажу… – По линии секретной связи прокатился тяжелый, продолжительный вздох. – Сон мне снится. Почти каждую ночь. Парнишка конопатый, плачет. Помнишь, на Днестре-то?
– Еще бы не помнить…
– А ты говоришь, Нимец. Ладно, пойду я. Может, подрыхну сколько-нисколько.
После этого разговора сделалось Романову легче. Всегда так бывает, когда кому-то хуже, чем тебе.
На следующее утро
Начальник дивизионной контрразведки завтракал в офицерской столовой, пребывая в гордом одиночестве. А может, не в таком уж и гордом. Время было оживленное, за остальными столиками свободных мест почти не было, но к подпоручику никто не подсаживался. Он ловил на себе косые, неприязненные взгляды. Не полюбили «особоуполномоченного» в 74-ой.
Это было хорошо и правильно. Алексей еще и нарочно форсировал надменный вид, с многозначительной прищуренностью впивался глазами то в одного, то в другого. Именно так себя вел бы прыщ на ровном месте, изображая солидную возвышенность.
Расположился Романов основательно и надолго. Заказал большую яичницу, поджаренного хлеба, потом чаю. Сидение в кантине могло затянуться. По уговору с сотрудниками (некоторые из них были внештатными, неочевидными), по утрам с восьми до половины десятого подпоручику полагалось находиться здесь, у столика, с которого просматривалась главная и единственная площадь Русиновки.
Состояние у Алексея после тяжелой ночи было несколько оцепенелое, но в общем спокойное. Даже удивительно. Ведь сегодня, вероятно, решится успех дела. Судя по тому, что ни от Сливы, ни от Калинкина вестей не поступало, Учительница к Банщику не пошла. Это просто отлично.
Едва он это подумал, как вдруг увидел выходящего из переулка Васю. Он двигался по направлению к столовой, решительно отмахивая правой рукой. Левая прижимала к боку шашку. Был прапорщик бледен, с кругами под глазами. После бессонной ночи на посту оно неудивительно. Кого, интересно, он оставил вместо себя у Мавкиной хаты?
Это первое, о чем Романов спросил помощника, когда тот сел рядом.
– Никого.
– Ты отлучился и оставил Учительницу без присмотра? Почему?
– Потому что я за ней не присматривал.
Калинкин нынче был странный. Лоб выставил вперед, словно бычок, затеявший бодаться. Губы сжаты. Глаза сверкают.
– Я еще ночью хотел тебе сказать, но ты отмахнулся и исчез… Надо было догнать, но я смалодушничал. До утра собирался с духом… В общем, я тебе вот что хочу сказать. – Не похожий на себя прапорщик теперь выпятил подбородок. – Я отказываюсь подглядывать за Мавкой. Потому что это низко. Во-первых, она никакая не шпионка. А во-вторых… Я на ней женюсь. Вот!
Последние слова он выпалил единым залпом и, густо покраснев, уставился на Романова, потерявшего дар речи.
– Она ни в чем не виновата, – с нажимом продолжил Вася. – Я за нее ручаюсь. У меня есть это право после… после того, что у нас с ней было.
– А? – поперхнулся Романов. – Было? Когда?
– Вчера днем. Я потому и послал вместо себя Сливу. Чтобы не быть перед ней подлецом после… ну, этого. А потом понял, что все равно это скверно. Следить за своей невестой я сам не буду и никому не позволю!
Алеша бешено затряс головой, чтобы скинуть проклятое оцепенение.
– Погоди, – холодея сказал он. – Я правильно понял? Ты ночью возле ее дома не дежурил? Вообще?
Минувшей ночью
Зря Романов, поджидая Васю, демонстративно прохаживался с папиросой около Мавкиного дома. Она не смотрела в окно. Она сидела там же, где он ее оставил, погруженная в задумчивость.
Всё на свете оказывалось не таким, как ей раньше представлялось. Во всяком случае, многое. Этой ночью она изменилась. Мир изменился. Жизнь изменилась. Всё изменилось.
В плохую сторону.
И мир, и жизнь, и сама Мавка утратили незамутненную ясность. Что с этим делать, непонятно. Но так, как раньше, уже не будет, это очевидно.
Просидев у стола час или даже больше, Мавка наконец поднялась. Накинула на плечи шаль.
Нужно идти к Опанасу.
Днем она летела к нему как на крыльях. Теперь шла, будто на казнь.
Это не помешало ей проверить, нет ли слежки.
Слежки не было. Ни возле дома, ни снаружи – Мавка нарочно попетляла по улицам.
Еще один балл в пользу подпоручика Романова, подумала она в школьных терминах. Его оценка повышается с «хорошо» до «отлично». Как странно: тот, кого ты считала жалким клопом, оказывается живым человеком, способным на сильные поступки. Из-за этого случившееся стократно ужасней. Такую занозу из памяти легко не выдернешь.
Она спохватилась, что терзается не из-за главного – не из-за своего провала, а из-за ерунды, мелочи. Подумаешь, кто-то с кем-то поскрипел кроватными пружинами – к Делу это не имеет никакого отношения.
Но для меня имеет, ответила себе она. И для Опанаса. Не то, что «поскрипела», а что заноза в сердце осталась. Как ему об этом рассказать? Но и умолчать нельзя…
Через подземный ход она шла на подгибающихся ногах, готовая ко всему. Сейчас он спросит… Нет, просто взглянет на нее, и всё сразу поймет. Упреков, конечно, не будет. Он ведь сам ей это поручил. Можно представить, чего стоило ему ожидание…
Дойдя до погреба, Мавка остановилась, чтобы собраться с силами. Она знала, как всё произойдет.
Опанас выслушает ее отчет. Сухо поблагодарит за важные сведения. Обязательно скажет что-нибудь про ее самоотверженность и про то, как сильно она помогла Делу. Наверное, еще и руку пожмет. Этого рукопожатия она страшилась больше всего. Оно будет означать, что главное меж ними кончено. Навсегда…
Наверху откинулся квадратный люк, вниз пролился неяркий свет.
– Нимец, ты? – донесся тихий голос Опанаса.
