В груди билась и рвалась наружу ярость, мешала соображать, но зато она почти заглушала боль.
Я шумно, со злостью выдохнул. А потом рывком притянул Марину к себе, поборов слабое сопротивление, и снова впился в губы. Только теперь держал её затылок крепко, не давая больше отстраниться. И целовал исступленно, отчаянно. Она сжимала губы, но я не останавливался. Не мог остановиться.
Забудем? Да как я могу её забыть? Когда я каждую секунду только о ней и думаю.
А потом вдруг почувствовал, что она стала отвечать на поцелуй. Притом так, будто не уступила, а сама сорвалась. Обвила шею руками, запустила пальцы мне в волосы. Я задыхался, голова шла кругом, но никак не мог оторваться от неё.
Но тут у меня загудел сотовый в кармане ветровки. Я аж вздрогнул от неожиданности — отвык за месяц. Звонил отец, я сбросил. Снова повернулся к ней. С минуту мы смотрели с ней друг на друга, тяжело дыша. Потом я поднялся. Чёрт, перед глазами и правда плыло. Безумие какое-то.
— Я никуда не уеду. И ничего забывать не собираюсь. Я буду с тобой. А за свою репутацию не бойся, при других я трогать тебя не буду. Даже не прикоснусь.
Марина смотрела на меня снизу вверх и молчала. И это уже было совсем другое молчание…
33
Марина
На следующий день я вернулась в лагерь. Нина не соврала — все там на ушах стояли. Только уехала милиция, как нагрянула комиссия с проверкой. И шерстили каждый угол, отчего лагерь походил на растревоженный улей.
Сплетничали, что мать Алика отстранили от должности и что ему теперь никак не отвертеться. К тому же, у госпожи Рудковской, как только её положение покачнулось, сразу нашлись недоброжелатели. Я особо слухи не собирала, но Нина и без всяких вопросов приносила все последние вести с полей.
— Всё, допрыгался наш Алик. Это точно. Его уже закрыли в сизо и до суда не отпустят. У секретарши Павла Константиныча там знакомый какой-то есть, вот она и в курсе.
Я не злорадная вообще-то, но тут нисколько его не пожалела, наоборот, подумала: там ему самое место. Сволочь он всё-таки редкостная. Только всё же дико это как-то: смерть человека сошла ему с рук — условка не в счет, а за нас — вон как его прижали. Хотя не за нас, конечно, а за Тимура. Видать, отец у него и правда на многое способен. И директору наверняка он же устроил веселую жизнь.
Павел Константинович эти дни ходил злой и нервный и срывался на сотрудников за любой пустяк. Впрочем, со мной он разговаривал разве что устало, но без раздражения.
Зато великий и ужасный господин Шергин невзлюбил меня, по-моему, с первого взгляда.
Если не считать того вечера, когда нас спасли, я его потом ещё раз встретила, через два дня, когда он привёз Тимура в лагерь. Он тогда пожелал снова побеседовать с директором — если, конечно, его неприкрытые угрозы можно назвать беседой. А я как раз выходила из административного корпуса, и так получилось, что мы втроем столкнулись на крыльце.
— Привет, — улыбнулся Тимур, боюсь, слишком радостно. Затем представил меня своему отцу.
Я вежливо поздоровалась. Он тоже кивнул и буквально вперился в меня цепким, пронизывающим взглядом, в котором явственно читалось не просто любопытство, а подозрение. Честно, мне стало не по себе, так что поежиться захотелось. И я побыстрее сбежала от них.
Не знаю, что меня разволновало больше — Тимур, возвращения которого я в душе всё-таки ждала, или недобрый, да вообще какой-то зловещий прищур его отца.
Хотелось уединения, и я пошла к себе. В течение дня мы ещё дважды с Тимуром виделись, и оба раза он так откровенно на меня смотрел, что я начинала нервничать и оглядываться по сторонам: не видит ли кто?
Нет, я так долго не протяну, это точно. Вон и в груди уже поселилась смутная тревога.
А позже, когда уже стемнело, Тимур сам ко мне заглянул.
— Меня никто не видел, — заверил он, когда я попыталась его вытолкнуть. — Я был осторожен.
— Всё равно. Ты обещал держаться от меня в стороне, а сам…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— Неправда, — беспечно улыбался он. — Я обещал не делать вот этого при людях.
Я и рта открыть не успела, как он прижал меня собой к стене, горячо выдохнул в губы:
— Я страшно соскучился.
— Мы же виделись, — забормотала я, а у самой дыхание перехватило.
— Мне тебя все время видеть хочется, — прошептал он, касаясь губами моих губ, отчего шею осыпало мурашками.
— Сказал тот, кто бегал и прятался от меня, — выдохнула я и, не в силах совладать с охватившим меня волнением, закрыла глаза.
И тотчас ощутила, как его губы накрыли мои. Не так пылко и нетерпеливо, как до этого. По-другому.
Сначала он просто касался, будто поглаживал мои губы своими. Потом втянул нижнюю, тоже неторопливо, словно пробовал на вкус. Точнее, смаковал, растягивая удовольствие. Затем взялся за верхнюю, потом вновь захватил нижнюю.
Умом я понимала, что нужно всё это прекратить, найти доводы, выпроводить его, пока это безумие не зашло слишком далеко, но... не хватило воли. От его поцелуев бессильно подгибались ноги и внизу живота разливалась тягучая истома. Голова шла кругом, а под его горячими ладонями кожа сладко ныла. Уже хотелось бы и большего, но он словно нарочно медлил и дразнил, распаляя меня. Быстро же он учится…
Впрочем, его самого хватило ненадолго — нетерпеливая натура взяла своё. Не разрывая поцелуя, он подхватил меня на руки и опустил на кровать. На секунду отстранился, навис надо мной, скользя по телу шальным и полупьяным от возбуждения взглядом, а потом приник губами к шее, опускаясь все ниже. А я и не заметила даже, когда он расстегнул на блузке пуговицы, когда сам успел избавиться от футболки.
Но позже, едва выровняв дыхание и немного остыв, я всё же высказала:
— Этого больше не должно повториться.
И сразу же почувствовав, как напряглось, буквально окаменело, его тело, я добавила:
— По крайней мере, здесь, в лагере.
— Ну, никто же не знает. Никто не видел, как я к тебе зашёл, я смотрел. Дверь мы закрыли, жалюзи опустили. И на лбу у тебя не написано, чем ты ночью занималась. Так что никто ничего не узнает, не волнуйся. А я и так весь день терпел. Знаешь, какая это мука — видеть тебя и не мочь даже подойти к тебе? Но я готов терпеть любые муки, если ночью… мы будем… — Он снова принялся меня целовать.
— Да подожди, я же серьёзно, — отклонилась я и положила ладонь ему на грудь, пресекая дальнейшие попытки. — Может, и не знают, но догадываются. Та же Нина, когда была со мной в больнице, и то высказала предположение, что у меня с тобой что-то есть. А если пойдут слухи…
И вдруг кто-то постучал в дверь, так громко и уверенно, что у меня тут же сердце кубарем скатилось в пятки.
Я запаниковала. Судорожно накинула халат, подняла с пола одежду Тимура, швырнула ему и жестом показала, чтобы он куда-нибудь спрятался. Он неохотно и неспешно встал с кровати, с раздражением глядя на дверь. И тотчас стук повторился.
— Побудь в ванной и, ради бога, не выходи, — одними губами попросила его я.
Это оказался охранник. И слава богу. Охранника я могла, не боясь лишних подозрений, не впускать в дом, а просто выйти на крыльцо. Так я и сделала, ещё и дверь за собой затворила. Если бы эта была, например, та же Нина, которая записала себя в мои подруги, она бы тараном вломилась и обнюхала бы всё.
— Вы одна? Я слышал голоса.
— Я книгу вслух читаю. Что вы хотели?
— Там на посту какой-то парень вас требует. Говорит, что жених ваш. Но мы его пропустить не можем. Пропуска у него нет. Вы же знаете, Марина, что без пропуска, подписанного Павлом Константиновичем, на территорию лагеря никого нельзя впускать. А Павел Константинович вечером уехал в город, будет только завтра. И я даже не знаю, что делать. Как быть с этим вашим женихом. Но пропустить мы его не можем. Если только вы к нему сами выйдете…
Я слушала его, оцепенев. Вдоль позвоночника полз холод. Жених? Требует меня? Какой-то бред, но как же страшно…
