Алексей в череде монахов и паломников прошел малый круг и приложился к распятию, иконам, а Саша за ним. Он не понимал толком, зачем это и почему, однако делал все, вслед за своим то ли товарищем, то ли хозяином. Наконец они присели, за спиной у них — дедушка с тетрадкой, слева — компания паломников и монахи. Потихоньку началась служба. Основные события истории Ветхого Завета ожили и овеществились.
Алексей слушал стоя, изредка крестясь и наклоняя после голову. Саша делал то же самое. Полтора часа пролетело так, что он и не заметил. Померк свет за окнами, потихоньку братия потянулась из церкви, опять прикладываясь к иконам. Впрочем, делали это не все, как и не все крестились во время молитвы, о чем Саша решил спросить позже. Теперь путь их лежал в трапезную.
Все стояли возле своих мест. Трапезная, рассчитанная на несколько сотен монахов, была расписана, как храм. Места архиерея и игумена были во главе стола, чуть на возвышении. Посреди стола — большое изображение двуглавого орла с царской короной.
Саша рыскает по столу глазами. Маслины в мисках, винегрет, масло, хлеб, вода в кувшинах, суп в кастрюлях и второе в мисках. Греча с двумя огурчиками. Сравнивает с греческим монастырем и находит отличия в лучшую сторону. Наконец благословение на еду и питье получено, и все садятся. Монахи впереди, паломники в конце стола. Звенит колокольчик и чтец с возвышения, слева от начальников, начинает звонким голосом читать Жития Святых на этот день. Хозяин рядом, он и супу ему подливает, и меда паечку придвинул. Тут чайничек поднесли — какао. Саша приободрился. Звенит колокольчик, и все встают. Благодарственная молитва. После благословения все покидают стол.
Во дворе воздух просто чуден. Братия неспеша направляется в кельи.
— О чем думаешь, брат? — догоняет его Алексей.
— А рыбу они здесь ловят?
— А ты их сам спроси.
— То есть как?
— Да подойди и спроси. Про наживки, про воблеры.
— Какие воблеры?
— Ну, чем ты там ловить собираешься?
Саша не понимает, то ли смеется хозяин, то ли санкционирует опрос. Они приходят в келью и падают на свои койки. Матрасы тонки, а пружины ощутимо тревожат бока. Монах не должен прибывать в неге. Вот они, там за дверью, идут по коридору, говорят тихо и исчезают за дверьми, в кельях.
— А где они деньги берут? С туристов?
— Нет здесь туристов. Паломники.
— А мы кто?
— И мы.
— Мы-то рылом не вышли…
Под ворчанье соратника Пес засыпает…
— Лабрит…
Это он, его спутник и оппонент. Совсем недавно слез с лианы, но такие, по мнению уфологов, хранят память о Сириусе и чертят пути межзвездных перелетов, жрут червей и пьют неразведенное болотное пиво.
— Лаби, лаби… на чужой бабе… Как тебе, рыцарь, латгальские телки? Или предпочитаешь видземских? Откликнись, рыцарь?
Псу откликаться не хочется. Хочется забыть эту рижскую импровизацию. Но только потусторонний телевизор вклинивает свою постылую картинку в видеоряд этой ночи. Начинает выдавать чеканные, словно с конвейера, фразы, синонимы, реминисценции… Это уже не сон, а агитпроп какой-то. Но не раскрыть веки, не пошевелиться, не крикнуть. Вот если бы перекреститься, но и это невозможно. Крепки узы злобного и конкретного сна. Только что и хватает сил каналы переключать…
В этот раз ведущая, злорадная девка, беседует о проблеме национализма с ветераном «сопротивления», хорошо известной по трансляциям со съездов давным-давно разогнанных депутатов, уже подзабытой было дамочкой, шагнувшей в свое время к вершинам власти так высоко, что не вернуться уже вниз и от земли толком не оторваться. Но вот она, живая и здоровая. Чуть располневшая, чуть постаревшая, отвечает на вопросы.
— Как мы все же должны толковать понятие национализма сейчас? В наше «пикантное» время?
— Точное определение национализма сформулировать невозможно. Разные люди, разные времена, разный контекст.
— Но есть же какое-то классическое определение?
— Из Большой Советской Энциклопедии следует, что с национализмом на просторах «бывшей» Родины покончено после Второй мировой войны. Тот же Ленин неоднократно говорил, что национализм нельзя отделять от шовинизма. Это лишь реакция малых народов на шовинизм больших народов.
— Каковы же были причины той защитной реакции, которая стала реакцией не защитной, а нападательной? Форвардной?
— Сейчас это уже все под флером прошлого времени. Прежняя экономическая система «ложила с прибором» на природу нашей республики, на ресурсы. Выкачивала их и уничтожала. Да не только нас, маленьких, положили под каток этот гигантский. Все народы бывшего Союза находились в таком состоянии. Видимо, сработал инстинкт самосохранения. Союзные ведомства были похожи на раковые опухоли.
— Но ведь сейчас-mo мы живем в суверенном государстве.
— Не надо иллюзий. Суверенитет начнется еще не скоро. Сейчас мы скованы по-прежнему одной цепью.
— С узбеками?
— Да с теми же чеченцами. Если Москва захочет, она и Ригу превратит в кладбище. На это у нее сил хватит. И никакое мировое сообщество за нас не заступится.
— Что так мрачно? Хорошо. А вот искусство? Культура? Проникновение культур? Как с этим было тогда и сейчас?
— Наша и русская культуры абсолютно равноценны. Я имею в виду не количество и территории, а качество.
— Смелое заявление.
— Равноценность культур и их естественная открытость друг для друга являются естественным препятствием для национализма. Но существуют какие-то ограничители. Раньше все национальные культуры были втиснуты в какие-то странные рамки, установленные Центром. Вспомните все эти юбилейные передачи к семидесятилетию Октября.
— Вы словно только что на машине времени перенеслись из той эпохи.
— А я и не уносилась. Та эпоха все продолжается. Она в нас, а мы в ней. Извращенные отношения были нам навязаны. Ленинская концепция двадцатых годов была прекрасной. Народ наш развивался свободно. В советские времена латышские советские учились в школах, читали газеты и журналы на своем языке.
— А теперь разве не так?
— Теперь немного иначе. Нынешняя власть в Риге жестко контролируется Москвой. Мы опять становимся союзной республикой.
— Вы сегодня неподражаемы. Столько смелых заявлений! А латыши? Как у них с тем, глобальным, национализмом?
— И мы не ангелы. Мы и сами можем назвать таджика «черномазым». Украинца — «хохлом».
— Ну, это не очень обидно.
— Хотя мы и сами строим для себя тюрьму, называя русских, белорусов и хохлов русскими. Нельзя допустить, чтобы они объединились. Тогда на многие годы, на век, пожалуй, можно забыть о нашем маленьком рае.
— Нет, вы сегодня неподражаемы.
— Но ведь и нас за границей до сих пор называют русскими. Рига — это у них какой-то пригород Санкт-Петербурга. Да и его они называют Ленинградом.
— А что о связи национализма и экономики?
— Прибалтика развивалась не так, как хлопковые или бараньи республики. Но инерция мышления, тормоз именно в русской среде, пустила корни. Я имею в виду общий уровень образованности. Многое дала перестройка. Но русские так и не поняли, зачем она, откуда взялась и куда делась. Разве может нормальный народ позволять вытворять с собой такое?
— Вы считаете перестройку ошибкой?
— По отношению к латышам это подарок Божий. Для русских — это катастрофа. Но они сами ее заслужили. Мне не жаль русских.
— Спасибо, наше время заканчивается.
— Еще тридцать секунд. Бурная борьба против национализма с русским лицом есть сейчас лишь дымовая завеса, чтобы скрыть от народа близкий кризис нашей экономики и идеологии. Русские возвращаются. Люди, будьте бдительны…
Давненько Пес не слушал такого с экрана потустороннего ящика.
Телевизор этот, то ли приснившийся, то ли опять материализовавшийся, по ехидному умыслу прилепившегося к нему немыслимого душеприказчика шипел и хрюкал. Уже ощутив силы и протянув руку, чтобы выключить его, он увидел свой любимый рекламный клип, а после началась передача на русском языке. Важная девица вела репортаж из зала Дома художников Риги. Тот, о ком шла речь, художник из Бельгии Мизер Датун. Камера плывет вдоль полотен. Течет разговор.
— Наша аудитория уже знакома с вами по нескольким публикациям в республиканских журналах. Но вопрос неожиданный, может быть, для вас. Каковы ваши политические пристрастия?
