«Должно быть, и ко мне придут, – подумала Настуся. – Ведь более знатного дома, чем этот, не найти». Интересно, что от нее потребуют? «А вдруг этого человека подослали генуэзцы? – подумала она. – Что ему нужно? А здесь не с кем и посоветоваться! Если б хоть турок Абдулла, бывший учитель, оказался в серале!..»
Гость не спрашивал у Настуси, что именно она знает. Сидел неподвижно и ждал. Молодая невольница тяжело дышала. Грудь ее волновалась, словно ее охватил любовный пыл, а ясные глаза покрылись поволокой. Придя в себя, она подошла к окну, вздохнула свободнее и опустилась на шелковую подушку дивана, указав гостю место поодаль.
Он понимал, что сейчас начнется самое сложное: ему предстояло сломать в душе человека ее святые устои. Ибо не сама суть мысли, а сложившиеся устои сильнее всего владеют человеческой душой.
Эта задача была для бывшего отца Ивана тем более сложной, что он и сам не до конца порвал в недрах своей души с теми устоями, которые сейчас намеревался разрушить. Его до сих пор мучил грех отступничества.
Он понимал: это его самое слабое место, которое может погубить все дело. Вздохнув и перекрестившись, он начал:
– В ясную тихую ночь, когда ветра не веют от Геллеспонта и Пропонтиды, когда Эллинское море, гладкое, как зеркало, посеребренное лунным сиянием, вдыхает в себя ароматы цветов, – Матерь Божия Вратарница, чей образ писан на Иверской иконе на Святом Афоне, сходит с нее и, миновав монастырские врата, ступает босыми ногами по стежкам колючим, по шляхам неверным, по дорогам каменистым… Идет по острым каменьям, по твердым кореньям и ищет при этих тропах сломанные былинки, раненых зверушек, горе в душе человеческой… И если идет навстречу разбойник с ножом за голенищем, или убийца с окровавленными руками, или предатель, погубивший правое дело, – вступает с ними в беседу и прощает им, если только почувствует в них толику раскаяния в тяжких грехах…
Молодая невольница, поначалу внимательно слушавшая слова бывшего монаха, вдруг прервала его:
– Все ли грехи прощает Матерь Божия Вратарница?
– Нет, не все, дитя мое. Есть один грех, который не может простить даже Матерь Божия со святой чудотворной Иверской иконы.
– Что же это за грех?
– Это грех против мужа своего.
– А кто же его может простить?
– Только церковь Божия со словом Христовым.
Мысль молодой невольницы натянулась, как струна, и в тот же миг открылась ей тайна возвышения церкви над мирскими делами.
«Значит, кто-то хочет меня так привязать к Сулейману, чтобы потом только он мог иметь власть надо мною», – сказала она себе.
Не знала, откуда явилась эта смелая мысль. Но чувствовала, как кто-то неведомый с непонятной пока целью стремится опутать ее и что впереди – ожесточенная борьба между нею и кем-то другим, сильным, но до времени скрытым во тьме. И в то же время что-то глумливо-насмешливое вынырнуло из глубин ее души, и она проговорила:
– А я знаю один грех, который не смеет простить даже церковь Божья!
– Нет, дитя мое! Церковь имеет власть прощать все грехи.
– А простил бы ты, отче, в родном краю, где враги истребляют православный люд, измену церкви нашей, так тяжко гонимой? Если Матерь Божия Вратарница с Иверской иконы на Святом Афоне не прощает измены одному человеку, то как же могла бы она простить измену праху целого поколения и церкви Сына своего?..
Бывший монах побледнел. Удар пришелся прямо в цель. Это и было единственное слабое место в его душе, и именно его обнаружила невинная душа девушки. Попытался было сказать, что церковь прощает все, если видит раскаяние и искреннюю скорбь грешника. Но так и не смог отворить уста – продолжал молча сидеть.
Молчание прервала Настуся:
– Я сама поеду поклониться Божьей Матери на Святом Афоне!..
Он даже не стал пытаться объяснять, что это невозможно, ибо прапрадед нынешнего султана Мехмет в ответ на просьбу святоафонской братии дал свое согласие не допускать женщин на Афон. С тех пор воля султана не нарушалась и запрет продолжал действовать так же, как и раньше – со времен императора Константина.
Внезапно бывший монах подумал: а не поколебалась ли душа этой молодой девушки? Зачем ей понадобилось паломничество к всепрощающей Матери Божией Вратарнице?
Впрочем, решил, что для первого раза достаточно сказано и сделано. И без того рана в его искалеченной душе болезненно ныла. Но, очевидно, сам того не осознавая, он каким-то образом ранил и душу этого ребенка, хоть и не догадывался, чем и как. Странная вещь – душа человеческая: таинственна она, как лесная чащоба, бездна морская и беспредельная небесная высь. Ибо непостижимый Творец этих чудес дал душе человеческой свободу выбирать между добром и злом, верностью и вероломством. И тем самым сделал эту душу подобной себе.
А тем временем в душе Настуси разрасталось, как цветущий куст, искреннее желание отправиться на богомолье на Святой Афон. Пасть перед Иверской иконой, исповедоваться во всех своих искушениях и просить совета. Кого же еще она могла просить об этом во дворце, где на стенах черных ворот Баб-и-Хумаюн висели на крюках окровавленные человеческие головы…
Глава Х
В парке Илдыз-Киоск
Удивительна связь мужчины с женщиной, а имя ей тайна. Глубину этой тайны познала лишь церковь. Оттого и не открывает ее, и называет таинством
1
Молодой Сулейман еще раз попытался освободить свои чувства и мысли от чар белолицей невольницы. Наведался в другое крыло гарема и посетил свою первую жену. И успокоился.
Но едва явился Мухиэддин с отчетом о порученном деле, как султан снова взволновался. Каков результат? Что утешительного скажет старый друг?..
Мухиэддин подробно доложил обо всем, что узнал от бывшего монаха.
Любопытство султана росло с каждой минутой. Наконец он спросил у старого мударриса, какого он обо всем этом мнения.
– Пока никакого, – задумчиво отвечал старик. – Это удивительная девушка.
– А что нам делать, если она и в самом деле решит отправиться на Афон?
– Полагаю, что если прежние властители противились странным причудам своих женщин и исполняли повеления отцов, то и султан Сулейман найдет в себе силы для этого. И еще я посоветовал бы выслушать, что скажет муфтий Кемаль-паша.
Султан, однако, не был так уверен в своей твердости, хотя и представить не мог, каким образом можно было бы изменить волю отца. И эта неуверенность его так раздражала, что он тут же приказал передать молодой Эль Хуррем, что он намерен ее посетить. При этом решил, что будет вести себя холодно, сдержанно и ни в коем случае не уступать ее афонской прихоти.