Настуся сорвала ветку жасмина с куста, мимо которого они проходили, и протянула спутнику. Негромко произнесла:
– Хочу поблагодарить тебя за новую одежду. Она такая красивая!.. И это так приятно, даже если ненадолго, – иметь красивую одежду…
– Почему ненадолго? – спросил он, взглядом поблагодарив за цветы.
– Потому что я невольница. А невольниц одевают и раздевают по воле господина…
И засмеялась так легко и весело, словно хотела сказать: «Да я и к этому готова! И мне совсем безразлично, чем это кончится…»
Но далеко не безразлично было это молодому Сулейману. Он отвел в сторону полу ее плаща и взял девушку за руку. Спустя минуту спросил:
– Скажи мне, Эль Хуррем, что бы ты сделала, если б исполнилось твое желание и твоей воле покорилась бы вся земля от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей моих воинов в пустыне?
Он вдыхал запах зачарованного жасмина, как сладчайший нектар, помня дословно ее желание, произнесенное во время их первой встречи.
– Первым делом я бы попросила тебя нарушить один старый запрет…
Он знал, о чем она говорит, и не хотел, чтобы она продолжала. Поэтому молвил:
– Странные существа – женщины! Мужчины не отменяют ни отданных ими повелений, ни запретов!
Она подумала минутку и сказала:
– Тогда я бы строила. Много строила!
– А что бы ты строила? – спросил он с удивлением, поскольку ни одна из его жен никогда не изъявляла подобного желания.
Она ответила серьезно, но с таким воодушевлением, словно уже просила выделить средства из казны на это строительство:
– Прежде всего, я бы построила большую имарет[91]. Потому что не могу жить спокойно, видя, как обездоленные страдают, не имея средств, чтобы утолить свой голод.
Султан на мгновение замер от удивления. Она словно вырастала у него на глазах, превращаясь в истинную султаншу.
– А затем? – спросил он.
– Затем я бы приказала возвести большую дарешиффу[92].
– Очень хорошо, Эль Хуррем. А еще?
– А еще караван-сарай для путешествующих и… и чужестранцев…
Последнее слово она произнесла почти беззвучно, но тем крепче оно запало в душу Великого Султана. Он оживился.
– У тебя не только глубокий ум, но и доброе сердце, если ты не забываешь людей той страны, откуда сама родом. Но что бы ты построила после? Ведь ты еще пока не слишком опустошила мою сокровищницу! – добавил он, озорно блестя глазами.
– После я бы построила большой хамам[93], потому что не могу видеть, в какой грязи приходится жить людям.
– Душа твоя прекрасна, с какой стороны ни взгляни, – заметил Сулейман. – Строй дальше! Тебе смело можно вверить казну, ибо ты думаешь об обязанностях правителя перед народом.
– И еще я бы построила много мехбетов[94]…
– Хорошо! А еще?
– И очень большую китабхане[95]…
– Чудесно! Этого я от тебя и ждал… А скажи мне, на какую из этих построек тебе понадобилось бы больше всего денег?
Она подумала и ответила:
– О ней я еще не говорила.
– Вот как? – заинтересованно спросил он. – Так что же это?
Он полагал, что теперь речь пойдет о новой величественной мечети. Но в следующее мгновение понял, что она, как христианка, этого не скажет.
Она молчала. Наконец взглянула в его жгучие глаза и сказала медленно, с расстановкой:
– Больше всего я истратила бы на самых несчастных.
– Разумно. Но кто они, эти несчастные?
– Те, кто вынуждены жить в тимархане[96]…
Молодой султан на ходу нежно прижал ее к себе и шел дальше, ничего не видя перед собой, словно разом ослепнув. И не белый цвет жасминовой аллеи, и не серебряный свет луны ослепили его, а мечты молодой Мисафир…
Это были поистине султанские мечты.
Такой любовной беседы у него еще не было. Он перебрал в памяти все свои разговоры с женщинами. Какими же пустыми они казались по сравнению с этим!..
В его душе воцарилась большая, почти беспредельная ясность. На небе гасли одинокие звезды. А его словно что-то поднимало к самым звездам. Высоко-высоко.
Она заметила это и сказала:
– Бог рассеял звезды по небосводу, как хлебороб семена по пашне.
– И одну из них, должно быть, по забывчивости, уронил в мой парк, – улыбнулся молодой султан.
Она слегка покраснела от удовольствия, но даже не подняла на него глаз. Сейчас ей было так хорошо с ним, что она не хотела омрачать эти минуты просьбой разрешить ей отправиться в паломничество на Афон, хотя все время только об этом и думала.
Но и он думал о том же. Но вовсе не так, как мог бы ожидать старый Мухиэддин.
Мысленно, окрыленный любовью, он сравнивал и взвешивал оба решения: отпустить или не отпустить ее на Афон? И его мысль, словно магнитная стрелка, мало-помалу склонялась к желанию Роксоланы. Сейчас он искал только предлоги для почти уже принятого решения.
И в самом деле: что может значить одна-единственная поездка в какой-то там монастырь неверных по сравнению с обладанием такой женщиной? Ведь ради нее можно пожертвовать чем угодно! И тут словно кто-то шепнул ему на ухо: «Такую жемчужину Аллах не будет бросать дважды на пути человека!»
Он остановился – как бы для того, чтобы стряхнуть с себя ветхие обязательства и запреты старых правителей Цареграда, которые унаследовал его род. А она продолжала мечтательно идти в лунном сиянии, заливавшем жасминовую аллею.
Султан не мог оторвать от девушки глаз, словно вся его жизнь сейчас сосредоточилась в ней. Ловил легкие, гармоничные движения ее тела, казавшиеся музыкой без звуков, наслаждением без прикосновений, красками без света, жизнью без воздуха. У него перехватило дыхание, но это было до странности приятно – должно быть, так захлестывает вода утопающего.
Внезапно ему почудилось, что где-то он уже видел такую походку. Он поискал в памяти – и нашел. Такая же поступь была у самки королевского тигра, расхаживавшей по просторной клетке в Арсланхане. Тигрица двигалась, как высокородная королева, несмотря на то, что находилась в неволе, за крепкой решеткой.
В этот миг он принял решение. Но пока не знал, как о нем сказать.
Слегка ускорил шаг – но так, чтобы не вспугнуть, не прервать течение ее мыслей.
Она же в это время действительно боялась. Но чего-то совсем другого: чтобы он снова не припомнил их первый разговор.
Ее тревожило не то, возьмет ли он ее в жены или нет. Боялась одного: не слишком ли откровенно она потребовала от него… Стыд помешал закончить мысль. Вспомнилась мать: как бы она посмотрела на девушку, которая требует от мужчины не чего-нибудь, а власти и всяческого добра! И это при первой же встрече!.. Господи!..
