Начался бред, он упорно отказывался от еды, и вот тут материнское сердце дрогнуло, она пошла купила ему магнитофон, самый дешевый, но все равно страшно дорогой.
Сынок быстро очнулся, стал смотреть во все глаза на магнитофон, она плакала от счастья, видя его ошеломление, но он вдруг опять лег, отвернулся и сказал, что это совершенно не то, что нужно.
Они вместе на следующий день потащились в эту дешевую лавочку менять магнитофон, приплатили опять бешеные деньги, причем их явно обманули, видя состояние матери и что она готова на все.
После этого он безо всяких тормозов слушал магнитофон день и ночь как сумасшедший, переписывал кассеты (понадобились деньги и на кассеты), а вскоре встал вопрос о кожаной куртке, джинсах и кроссовках.
Тут мать резко отказалась, эта веревочка могла виться бесконечно.
Она сказала ему: раз ты не учишься, поработай, как я. Я на всякую работу согласна ради тебя. Он стал говорить, что в жизни не будет, как его мать, гнуть спину за копейки.
Причем ведь он боялся делать все то же, что обычно делают в такой ситуации все мальчишки, — продавать газеты, мыть стекла машин у светофора: может быть, думала мать, он просто трусит, что опять прогонят, изобьют и т. д. Она, мать, и сама была из породы боязливых, всего пугалась, ото всего плакала, и он, видимо, вырос такой же без отца.
Но очень быстро после этих скандалов дело покатилось к тому, что он не хотел ходить в своих старых штанах и курточке, впал в тоску, не делал уроки, соответственно незачем было шляться в школу, стоять там позориться перед классом, просто незачем. Не за руганью же. Он не любил нотаций, просто ненавидел.
Все больше времени он проводил со своими защитниками, дворовой компанией, а они ведь, размышляла мать, сидя у растерзанного чемодана, и пили там, и курили, и ели, а он угощался за их счет.
И теперь скорее всего, подумала она, ему наконец припомнили, что это все он пил-ел на их денежки, и пришло наконец время их тоже угостить.
Вот почему он все говорил, что надо устроить проводы в армию, а она отшучивалась, что рано, еще два месяца.
И, конечно, всякий ребенок знает о тайниках в доме, куда мама прячет денежки.
Мать даже забудет, а ребенок помнит, и был случай, когда эта Надя (мать) не могла найти заначку, припрятанную на покупку ботинок для сыночка Вовы, а Вова указал ей под шкаф, ему тогда было восемь лет, а сейчас уже стукнуло семнадцать.
Короче говоря, мать сидела посреди всего этого разора, этого издевательства (на стене в уборной было написано уличное слово, крупа была высыпана изо всех баночек, как будто там что-то искали) — она сидела и думала, что делать больше нечего.
Врач сказал еще в приемном покое, что он дышит и жив, что в реанимацию его отправляют просто так, для надежности, для порядка, а потом переведут в психиатрическое отделение.
Если его там, в больнице, признают сумасшедшим, то это то, чего он больше всего сам боялся, потому что втайне думал приобрести когда-нибудь машину, а сумасшедшим прав не дают.
В этом случае он не пойдет в армию и останется навсегда жить у нее на руках, как жил, и будет все больше катиться на дно.
Если же его не признают сумасшедшим, что тоже вероятно — ведь он теперь явно будет отрицать самоубийство, бороться изо всех сил, скажет, что хотел попугать мамашу, — тогда его ждет армия и уж там точно самоубийство, цинковый гроб. Он так и предупредил мать: унижений я не вынесу, жди меня из армии быстро, похоронишь вместе с отцом.
Делать было нечего. Надя переждала вечер, ночь и утро и пошла, покачиваясь, в больницу. Там врач психиатрического отделения встретила ее приветливо, сказала, что это была симуляция самоубийства с помощью дружков, парень сам признался. «Но на шее полоса!» — воскликнула Надя.
— Веревка очень слабенькая была, он это сделал специально, — ответила врач. — Он сказал, что если бы хотел повеситься, то в доме была другая веревка, шнур. Потом он нам все рассказал, что вы говорили фельдшеру «скорой», что она говорила, какой внешний вид был у девушки, как одета. Он все притворялся перед вами.
«А пена с кровью», — будто бы возразила Надя, но врач ее не слушала, а сказала, что парень очень переживает и не хочет видеть мать, не хочет идти домой после таких шуток.
«Да он меня обокрал», — хотела воскликнуть Надя, но только горестно заплакала. «Вам самой надо полечиться», — посоветовала ей доктор.
На этом Надя поплелась домой и там стала обзванивать знакомых, советоваться.
Потом спустилась во двор, где сидели старушки, тоже с ними посоветовалась.
Она вела себя как настоящая сумасшедшая, то есть ее кто-то как будто тянул за язык.
Она даже останавливала в переулке случайных знакомых и все им рассказывала как на исповеди.
Люди уже поглядывали на нее с интересом, поддакивали, задавали вопросы.
Но ей помогла одна встреченная на улице бывшая соседская бабушка, которая теперь жила далеко, у сестры, и теперь заболела, как она сказала, смертельной болезнью со сроком жизни две недели, и потому давно не видела Надю (а Надя, был такой момент, носила ей продукты из магазина, и бабушка все ей рассказывала: как передала по дарственной свою квартиру любимому внуку, чтобы доживать век в уверенности, что парень пристроен, — и как этот внук, получив дарственную, сразу решил делать большой ремонт, вскрывать полы, менять паркет, а бабушку перевез временно к ее сестре, чтобы не беспокоить, а потом исчез, а в квартире теперь живут посторонние люди, которые купили ее у внука по всем правилам, такие дела — эту историю знали все в их доме).
Эта выгнанная обманом старушка раньше навещала соседей и все плакала, а теперь уже, видно, давно успокоилась, поэтому больше не жаловалась, сказала, что живет прилично («Вместе с сестрой?» — спросила Надя, и старушка ответила, что теперь без сестры, и Надя забоялась дальше спрашивать, не умерла ли эта древняя сестра), живет прилично, развела много цветов («На балконе?» — спросила опять Надя, а старушка сказала, что нет, над головой, как-то странно ответила, и Надя опять не стала переспрашивать где), но Наде самой было важно выговориться, и она тут же все выложила по порядку.
Старушка ей сказала так: «Ищи дядю Корнила».
И всё.
Дальше она заторопилась и как-то буквально молниеносно исчезла за углом своего бывшего дома.
Надя, пораженная, заглянула за угол, повернула еще раз за угол, но и во дворе уже знакомой старушки не было.
Делать нечего: Надя опять стала всех обзванивать и опрашивать кого могла, и на почте одна женщина в очереди сказала ей, что дядя Корнил живет в слесарне при больнице около метро.
И что он сам на грани смерти, ему нельзя пить.
Но без бутылки слесаря ее туда не пустят.
Мало того, без бутылки и он ничего не скажет.
Надо сделать то-то и то-то, постелить свежее полотенчико, поставить водку и так далее.
Женщина все объяснила и сказала, где больница.
Вид у нее был нехороший, бледный, как будто она сама была из больницы, причем вся в черном и на голове как покрывало, волосы черные, глаза красивые, какие-то добрые.
Не помня себя, Надя бросилась покупать водку, все приготовила, сложила в сумку.
У больницы ей указали наконец эту мастерскую, обычный подвал в больнице, вернее, обычный шалман.
Видимо, все алкаши района собирались там.
У входа Надя увидела двоих-троих, которые болтались под дверью, то ли ожидая кого, то ли просто гуляя.
Надя, испугавшись, что у нее отнимут бутылки, пошла на дверь как танк, буквально разметала сопротивление (дверь открылась только на громкий стук, даже едва приотворилась, но Надя, показавши бутылку из сумки, протиснулась в подвал, и следом за нею стали проталкиваться, видимо, и те уличные, была какая-то возня, крики за спиной).
Бутылку у нее приняли сразу.
Причем тот человек, который взял у нее спиртное, покачал головой и сказал, что дядя Корнил отходит, а пить ему нельзя.
Тем не менее они сразу указали ей в угол, где около шкафа без дверей лежал прямо на полу мужик как из помойки, раскинув руки.
Надя поступила так, как ей говорила та женщина с почты, — расстелила полотенчико, поставила чистую бутылку со стаканчиком, нарезала хлеба, выложила соленых огурдаков на бумагу и рядом денежку на опохмел.
Дядя Корнил лежал уже как мертвый, раскрывши рот, на лбу запеклось множество мелких ссадин, одна была большая как рана посреди.
На ладонях какие-то язвы типа аллергических.
Надя сидела и ждала, потом открыла бутылку, налила в стакан водки.
Дядя Корнил очнулся, открыл глаза, перекрестился (Надя тоже) и прошептал:
— Надя. — (Она вздрогнула.) — У тебя есть его фотография?
У Нади фотографии сына не было. Она обомлела от горя.
— А что-нибудь с него есть?
Надя стала шарить в сумке, выложила на пол кошелечек, пакет молока, грязноватый носовой платок.
