блин! Суд суров, но, черт побери, справедлив!
Вопреки ожиданию неизбежных переживаний Тойво не ощущал. Он чувствовал себя неплохо. Ни страха, ни каких-то волнений. Подумаешь, смертная казнь!
Зато прочие, так сказать, люди, с кем ему приходилось общаться — вертухаи, администрация тюрьмы, обслуживающий персонаж из зэков, начали сторониться его, как чумного. Даже Арвид, когда на следующий день пришел с визитом, прятал глаза, словно чувствуя свою великую вину.
— Ну, как там Х себя чувствует? — вместо приветствия спросил Тойво.
— А вы представляете, как он может в таком случае себя ощущать? — в тон ему поинтересовался Рудлинг.
— Не-а, — честно признался Антикайнен.
— Вот и я не представляю себе, каково может быть душевное состояние у человека, который совершил должностное преступление, влекущее за собой смерть другого человека.
Тойво вспомнил, что в далекие-предалекие времена судья, приговоривший к смерти, должен был сам свой приговор и осуществить. Однако вслух об этом говорить не стал.
— Ладно, битва проиграна, — сказал Арвид. — Но не война. У меня есть время, чтобы подготовить бумаги в Верховный суд.
— Ворон ворону глаз не выклюет, — пожал плечами Антикайнен.
— Не в нашем случае, — возразил адвокат.
Специально проинструктированные люди выходили к рабочим Турку и Хельсинки, предлагая им выразить свое несогласие с действием властей. В Польше происходило то же самое, как и во Франции и Великобритании. Выделяемые Куусиненом деньги подпитывали простой народ, а, случись поблизости достаточно тупой полицейский, козыряющий своей властью, акции приобретали угрожающий для порядка размах.
В Швеции и Норвегии, как уже сложилось испокон веков, реагировать не спешили. Впрочем, на проявление какой-то солидарности в этих странах никто и не рассчитывал. Стихийность возникает лишь тогда, когда ее направляют. В противном случае, как и все в природе, она стремится к равновесию. Прошли времена шведов и норвежцев, когда с ними считались, как с грозной и решительной силой. Да и были ли такие времена вовсе?
Чем меньше времени оставалось до вступления приговора Х в свою законную силу, тем больше Рудлинг полагал, что судья, проявив чудовищное вероломство в отношении юридического права, повел себя, как слабый и трусливый человек — не богоподобный, как это кажется обывателю. Воля человека, наделенного большой властью, направила действия Х в угодном тому направлении, однако вся ответственность по приговору ляжет на плечи тех, кто будет рассматривать — или не будет рассматривать — апелляцию в Верховный суд.
В народах все громче звучали голоса об отмене несправедливого приговора, наиболее радикально настроенные молодые спортивные люди требовали вовсе: «Свободу Антикайнену!» К возмущенным грядущей смертной казнью присоединилась Америка.
Правительства многих стран прекрасно понимали, во что это может вылиться: в еврейские погромы. Пойдут молодчики громить магазины, под шумок будут перемещаться сотни, если не тысячи предметов вооружения, в которых, к примеру, так нуждались вечно ссорящиеся между собой и прочими анклавы итальянцев и ирландцев Бостона.
Как ни странно, германский фашизм поддерживал возмущения против финского суда. Хотя, чего уж тут странного — нацисты делали все, чтобы никто не обращал внимания на их собственные действия против неугодных, на их подготовку к новому мировому порядку.
Верховный суд был назначен на 6 июня, но его неожиданно перенесли на неделю якобы по болезни судьи. Что там было — самоотвод, или просто страх — никто уже не узнает. Как не узнает никто, имя и фамилию судьи, который поставил точку в деле Антикайнена — его инициалы не столь важны.
Важен приговор, который Верховный суд Финляндии утвердил, как окончательный и обжалованию не подлежащий. 13 июня 1937 года после быстрого судебного процесса подсудимому Антикайнену присудили пожизненное тюремное заключение, тем самым отменив смертную казнь.
15. Крепость
Тойво облегченно вздохнул, когда с него, наконец, сняли все кандалы. Теперь можно было не носить эти отвратительные побрякушки не только в камере, но и, вообще, везде. После того, как ходил в железе большую часть дня в течении двух с половиной лет, показалось, что выросли крылья. Вот сейчас бы улетел в небо… Да не умеют люди летать.
Они продолжали общаться с адвокатом Рудлингом — авторитет того в юридических кругах поднялся очень высоко — а больше, как и прежде, к нему никого не допускали.
— Мы можем рассчитывать на амнистию, — сказал Арвид. — Буду работать над этим.
— Ты лучше над другим пока поработай, — ответил Тойво. — Мне нужно, чтобы сидеть меня оставили в крепости Хельсингфорса.
Дело в том, что по тюремному «телефону» ему пришло известие, что его направят отбывать наказание в Турку. Это совсем не входило в его планы.
— Хм, — задумался Рудлинг. — А как мне на это повлиять-то?
— Да есть одно обстоятельство, которое может оказаться решающим, — пожал плечами Антикайнен. — Если сопоставить дату моего ареста и ту, когда я законным образом образовался в их тюрьме, то получится, что пять месяцев я как бы был не при делах.
Адвокат закивал головой, моментально просчитав варианты: незаконное лишение свободы, издевательства и пытки, личная месть тюремщиков Турку, не соответствие заведения своему статусу и прочее.
— Пожалуй, может сработать, — сказал он. — Еще есть какие-нибудь пожелания?
— Есть, пожалуй.
Тойво озвучил ключевые моменты, не вдаваясь в подробности и причины.
Ему было необходимо сидеть в одиночной камере, что находится по одному коридору с той, где уже мается Адольф Тайми. Также очень важно, чтобы информация об предстоящем обмене Тайми в СССР пришла к нему, как можно скорее, когда этим делом еще только начнут заниматься дипломаты двух стран.
— С почтовыми голубями, тюремными крысами — мне не важно. Важно, чтобы сегодня я узнал о том, что будет рассматриваться завтра.
— Его будут менять? — удивился Арвид. — Почему, в таком случае, то же самое не попытаются предпринять с вами?
— У него всего «пятнашка».
— Действительно, — согласился адвокат. — Чего-то из головы вылетело.
Он вроде бы выполнил ту задачу, на которую его ориентировал Красный Крест, качественно отработал деньги, но почему-то не лежало на сердце: сесть на паром и отбыть в безразличную ко всем людским перипетиям благополучную Швецию. Оно, конечно, понятно, что любая система машины, именуемой «государство», исковеркана лицемерием. Но бывает такое, что одна страна заражена этим больше, другая — еще больше. Путешествуя по рабочим делам на родине, а также в соседней Норвегии, забираясь, иной раз, в Датское королевство, он сделал вывод, которым не желал делиться ни с кем.
У Швеции, как и у Норвегии нет будущего — когда лицемерие начинает перехлестывать через край, государство сожрет себя изнутри.
